• ×

    • Писатель михаил кузмин. Михаил алексеевич кузьмин

    17.04.2024

    Венок весен

    Чье-то имя мы услышим в пути весеннем?

    В книжку сердца что напишем в пути весеннем?

    Мы не вазы с нардом сладким в подвале темном:

    Не пристало спать по нишам в пути весеннем.

    Бег реки, ручьев стремленье кружит быстрее,

    Будто стало все дервишем в пути весеннем.

    Опьянен я светлой рощей, горами, долом

    И травой по плоским крышам в пути весеннем!

    Не утишим, не утишим в пути весеннем!

    Поводырь слепой слепого, любовь слепая,

    Лишь тобою мы и дышим в пути весеннем!

    Ведет по небу золотая вязь имя любимое.

    Шепчу я, ночью долгою томясь, имя любимое.

    На площадь выйдя, громко я скажу, все пускай

    Любви глашатай, крикну, не стыдясь, имя любимое.

    Пускай в темницу буду заточен, славить мне

    Не может запретить жестокий князь имя любимое.

    Две буквы я посею на гряде желтой настурцией,

    Чтоб все смотрели, набожно дивясь, имя любимое.

    Пусть рук и языка меня лишат - томными вздохами

    Скажу, как наша неразрывна связь, имя любимое!

    Кто видел Мекку и Медину - блажен!

    Без страха встретивший кончину - блажен!

    Кто знает тайну скрытых кладов, волшебств,

    Кто счастьем равен Аладину - блажен!

    И ты, презревший прелесть злата, почет

    И взявший нищего корзину, - блажен!

    И тот, кому легка молитва, сладка,

    Как в час вечерний муэдзину, - блажен!

    А я, смотря в очей озера, в сад нег

    И алых уст беря малину, - блажен!

    Нам рожденье и кончину - все дает Владыка неба.

    Летом жар, цветы весною, гроздья осенью румяной

    И в горах снегов лавину - все дает Владыка неба.

    И барыш, и разоренье, путь счастливый, смерть

    в дороге,

    Власть царей и паутину - все дает Владыка неба.

    Кравчим блеск очей лукавых, мудрецам седин

    почтенье,

    Стройной стан, горбунье спину - все дает Владыка

    Башни тюрем, бег Евфрата, стены скал, пустынь

    просторы,

    И куда я глаз ни кину - все дает Владыка неба!

    Мне на долю - плен улыбок, трубы встреч,

    разлуки зурны,

    Не кляну свою судьбину: все дает Владыка неба.

    Что, скажи мне, краше радуг? Твое лицо.

    Что мудреней всех загадок? Твое лицо.

    Что струею томной веет в вечерний час,

    Словно дух жасминных грядок? Твое лицо!

    Что, как молния, сверкает в день летних гроз

    Из-за тяжких, темных складок? Твое лицо.

    Что мне в сердце смерть вселяет и бледный страх,

    Скорбной горечи осадок? Твое лицо.

    Что калитку вдруг откроет в нежданный сад,

    Где покой прудов так сладок? Твое лицо!

    Что судьбы открытой книга, златая вязь

    Всех вопросов, всех разгадок? Твое лицо.

    Вверх взгляни на неба свод: все светила!

    Вниз склонись над чашей вод: все светила!

    В черном зеркале пруда час молчаний

    Свил в узорный хоровод все светила.

    Двери утра на замке, страж надежен,

    Правят верно мерный ход все светила.

    Карий глаз и персик щек, светлый локон,

    Роз алее алый рот - все светила.

    Пруд очей моих, отверст прямо в небо,

    Отразил твоих красот все светила.

    Легких пчел прилежный рой в росных розах,

    Мед сбирают в звездный сот все светила.

    Поцелуев улей мил: что дороже?

    Ах, смешайте праздный счет, все светила!

    Ты - со мной, и ночь полна; утро, медли!

    Сладок нам последний плод, все светила!

    Я - заказчик, ты - купец: нам пристала взглядов

    Ты - прохожий, я - певец: нам пристала взглядов

    Ты клянешься, я молчу; я пою и ты внимаешь;

    Пусть злословит злой глупец: нам пристала взглядов

    Я, прося парчи, перстней, с мудрой тайной амулетов,

    Песен дам тебе венец: нам пристала взглядов мена.

    Разверни любви устав, там законы ясно блещут,

    Ты - судья, а я - истец: нам пристала взглядов

    На охоте ты - олень: скоры ноги, чутки уши,

    Но и я лихой ловец: нам пристала взглядов мена.

    На горе ты стадо пас: бди, пастух, не засыпая:

    Я как волк среди овец: нам пристала взглядов мена.

    Милый скряга, клад храни: ловкий вор к тебе

    крадется,

    Ключ хитрей бери, скупец, нам пристала взглядов

    Круг оцеплен, клич звучал, выходи на поединок,

    Я - испытанный боец, нам пристала взглядов мена.

    Птица в клетке, жар в груди, кто нам плен наш

    расколдует?

    Что ж, летишь ли, мой скворец? нам пристала

    взглядов мена.

    У меня в душе чертог: свечи тают, ладан дышит,

    Ты - той горницы жилец: нам пристала взглядов

    Разве раньше ты не знал, что в любви морях

    Я - пловец и ты - пловец? нам пристала взглядов

    Кто смеется - без ума; кто корит - без

    рассужденья;

    Кто не понял, тот - скопец: нам пристала взглядов

    Что молчишь, мой гость немой? что косишь лукавым

    Мой ты, мой ты наконец: нам пристала взглядов

    Покинь покой томительный, сойди сюда!

    Желанный и медлительный, сойди сюда!

    Собаки мной прикормлены, открыта дверь,

    И спит твой стражник бдительный: сойди сюда!

    Ах, дома мне не спалося: все ты в уме...

    С улыбкой утешительной сойди сюда!

    Оставь постели мягкие, свой плащ накинь,

    На зов мой умилительный сойди сюда!

    Луною, что четырнадцать прошла ночей,

    Яви свой лик слепительный, сойди сюда!

    Нарушено безмолвие лишь звоном вод,

    Я жду в тиши мучительной, сойди сюда!

    Вот слышу, дверью скрипнули, огонь мелькнул...

    Губительный, живительный, сойди сюда!

    Всех поишь ты без изъятья, кравчий,

    Но не всем твои объятья, кравчий!

    Брови - лук, а взгляд под бровью - стрелы,

    Но не стану обнимать я, кравчий!

    Стан - копье, кинжал блестящий - зубы,

    Но не стану целовать я, кравчий!

    В шуме пира, в буйном вихре пляски

    Жду условного пожатья, кравчий!

    Ты не лей вина с избытком в чашу:

    Ведь вино - плохая сватья, кравчий!

    А под утро я открою тайну,

    Лишь уснут устало братья, кравчий!

    Как нежно золотеет даль весною!

    В какой убор одет миндаль весною!

    Ручей звеня бежит с высот в долину,

    И небо чисто как эмаль весною!

    Далеки бури, ветер с гор холодный,

    И облаков прозрачна шаль весною!

    Ложись среди ковра цветов весенних:

    Находит томная печаль весною!

    Влюбленных в горы рог охот не манит,

    Забыты сабля и пищаль весною!

    Разлука зимняя, уйди скорее,

    Любовь, ладью свою причаль весною!

    Желанный гость, приди, приди в долину

    И сердце вновь стрелой ужаль весною!

    Цветут в саду фисташки, пой, соловей!

    Зеленые овражки пой, соловей!

    По склонам гор весенних маков ковер;

    Бредут толпой барашки. Пой, соловей!

    В лугах цветы пестреют, в светлых лугах!

    И кашки, и ромашки. Пой, соловей!

    Весна весенний праздник всем нам дарит,

    От шаха до букашки. Пой, соловей!

    Смотря на глаз лукавый, карий твой глаз,

    Проигрываю в шашки. Пой, соловей!

    Мы сядем на террасе, сядем вдвоем...

    Дымится кофей в чашке... Пой, соловей!

    Но ждем мы ночи темной, песни мы ждем

    Любимой, милой пташки. Пой, соловей!

    Прижмись ко мне теснее, крепче прижмись,

    Как вышивка к рубашке. Пой, соловей!

    Нынче праздник, пахнет мята, все в цвету,

    И трава еще не смята: все в цвету!

    У ручья с волною звонкой на горе

    Скачут, резвятся козлята. Все в цвету!

    Скалы сад мой ограждают, стужи нет,

    А леса-то! а поля-то: все в цвету!

    Утром вышел я из дома на крыльцо -

    Сердце трепетом объято: все в цвету!

    Я не помню, отчего я полюбил,

    Что случается, то свято. Все в цвету.

    Острый меч свой отложи, томной негой полоненный.

    Шею нежно обнажи, томной негой полоненный.

    Здесь не схватка ратоборцев, выступающих в кругу,

    Позабудь свои ножи, томной негой полоненный!

    Здесь не пляска пьяных кравчих, с блеском глаз

    стекла светлей,

    Оком карим не кружи, томной негой полоненный!

    Возлюби в лобзаньях сладких волн медлительную

    Словно зыбью зрелой ржи, томной негой

    полоненный!

    И в покое затворенном из окна посмотришь в сад,

    Как проносятся стрижи, томной негой полоненный.

    Луч вечерний красным красит на ковре твой ятаган,

    Ты о битвах не тужи, томной негой полоненный!

    Месяц милый нам задержит, и надолго, утра час, -

    Ты о дне не ворожи, томной негой полоненный!

    До утра перебирая страстных четок сладкий ряд,

    На груди моей лежи, томной негой полоненный!

    Змеи рук моих горячих сетью крепкой заплету,

    Как свиваются ужи, томной негой полоненный.

    Ты дойдешь в восторгах нежных, в новых

    странствиях страстей

    До последней до межи, томной негой полоненный!

    Цепи клятв, гирлянды вздохов я на сердце положу,

    О, в любви не бойся лжи, томной негой полоненный.

    Зачем, златое время, летишь?

    Как всадник, ногу в стремя, летишь?

    Зачем, заложник милый, куда,

    Любви бросая бремя, летишь?

    Ты, сеятель крылатый, зачем,

    Огня посея семя, летишь?!

    Что стоишь ты опечален, милый гость?

    Что за груз на плечи взвален, милый гость?

    Проходи своей дорогой ты от нас,

    Если скорбью не ужален, милый гость!

    Ах, в гостинице закрытой - три двора

    Тем, кто ищет усыпален, милый гость.

    Трое кравчих. Первый - белый, имя - Смерть;

    Глаз открыт и зуб оскален, милый гость.

    А второй - Разлука имя - красный плащ,

    Будто искра наковален, милый гость.

    Третий кравчий, то - Забвенье, он польет

    Черной влагой омывален, милый гость.

    Слышу твой кошачий шаг, призрак измены!

    Вновь темнит глаза твой мрак, призрак измены!

    И куда я ни пойду, всюду за мною

    По пятам, как тайный враг, - призрак измены.

    В шуме пира, пляске нег, стуке оружий,

    В буйстве бешеных ватаг - призрак измены.

    Горы - голы, ветер - свеж, лань быстронога,

    Но за лаем злых собак - призрак измены.

    Ночь благая сон дарит бедным страдальцам,

    Но не властен сонный мак, призрак измены.

    Где, любовь, топаза глаз, памяти панцирь?

    Отчего я слаб и наг, призрак измены?

    Насмерть я сражен разлукой стрел острей!

    Море режется фелукой стрел острей!

    Память сердца беспощадная, уйди,

    В грудь пронзенную не стукай стрел острей!

    Карий блеск очей топазовых твоих

    Мне сиял любви порукой, стрел острей.

    Поцелуи, что как розы зацвели,

    Жгли божественной наукой, стрел острей.

    Днем томлюсь я, ночью жаркою не сплю:

    Мучит месяц сребролукий, стрел острей.

    У прохожих я не вижу красоты,

    И пиры мне веют скукой, стрел острей.

    Что калека, я на солнце правлю глаз,

    И безногий, и безрукий - стрел острей.

    О, печаль, зачем жестоко так казнить

    Уж израненного мукой, стрел острей?

    Дней любви считаю звенья, повторяя танец мук,

    И терзаюсь, что ни день я, повторяя танец мук!

    Наполняя, подымая кубок темного вина,

    Провожу я ночи бденья, повторяя танец мук.

    Пусть других я обнимаю, от измены я далек, -

    Пью лишь терпкое забвенье, повторяя танец мук!

    Что, соседи, вы глядите с укоризной на меня?

    Я несусь в своем круженьи, повторяя танец мук.

    Разделенье и слиянье - в поворотах томных поз;

    Блещут пестрые каменья, повторяя танец мук.

    И бессильно опускаюсь к гиацинтовым коврам,

    Лишь глазами при паденьи повторяя танец мук.

    Кто не любит, приходите, посмотрите на меня,

    Чтоб понять любви ученье, повторяя танец мук.

    От тоски хожу я на базары: что мне до них!

    Не развеют скуки мне гусляры: что мне до них!

    Кисея, как облак зорь вечерних, шитый баркан...

    Как без глаз, смотрю я на товары: что мне до них!

    Голубая кость людей влюбленных, ты, бирюза,

    От тебя в сердцах горят пожары: что мне до них!

    И клинок дамасский уж не манит: время прошло,

    Что звенели радостью удары: что мне до них!

    Сотню гурий купишь ты на рынке, был бы кошель,

    Ах, Зулейки, Фатьмы и Гюльнары: что мне до них!

    Не зови меня, купец знакомый, - щеголь ли я?

    Хороши шальвары из Бухары: что мне до них!

    Алость злата - блеск фазаний в склонах гор!

    Не забыть твоих лобзаний в склонах гор!

    Рог охот звучит зазывно в тишине.

    Как бежать своих терзаний в склонах гор?

    Верно метит дротик легкий в бег тигриц,

    Кровь забьет от тех вонзаний в склонах гор.

    Пусть язык, коснея, лижет острие -

    Тщетна ярость тех лизаний в склонах гор.

    Крик орлов в безлесных кручах, визги стрел,

    Хмель строптивых состязаний в склонах гор!

    Где мой плен? к тебе взываю, милый плен!

    Что мне сладость приказаний в склонах гор?

    Горный ветер, возврати мне силу мышц

    Сеть порвать любви вязаний в склонах гор.

    Ночь, спустись своей прохладой мне на грудь:

    Власть любви все несказанней в склонах гор!

    Я лежу, как пард пронзенный, у скалы.

    Тяжко бремя наказаний в склонах гор!

    Летом нам бассейн отраден плеском брызг!

    Блещет каждая из впадин плеском брызг!

    Томным полднем лень настала: освежись -

    Словно горстью светлых градин - плеском брызг!

    Мы на пруд ходить не станем, окропись -

    Вдалеке от тинных гадин - плеском брызг!

    Ах, иссохло русло неги, о, когда

    Я упьюсь, лобзаний жаден, плеском брызг?

    И когда я, бедный странник, залечу

    Жар больной дорожных ссадин плеском брызг?

    Встречи ключ, взыграй привольно, как и встарь,

    (О, не будь так беспощаден!) плеском брызг!

    Несносный ветер, ты не вой зимою:

    И без тебя я сам не свой зимою!

    В разводе с летом я, с теплом в разводе,

    В разводе с вешней бирюзой зимою!

    Одет я в траур, мой тюрбан распущен,

    И плащ с лиловою каймой зимою.

    Трещи, костер из щеп сухих. О, сердце,

    Не солнце ль отблеск золотой зимою?

    Смогу я в ларчике с замком узорным

    Сберечь весну и полдня зной зимою.

    Печати воск - непрочен. Ключ лобзаний,

    Вонзись скорей в замок резной зимою!

    Разлуке кровь не утишить; уймется

    Лишь под могильною плитой зимою!

    Когда услышу в пеньи птиц: «Снова с тобой!»?

    И скажет говор голубиц: «Снова с тобой!»?

    И вновь звучит охоты рог, свора собак,

    И норы скрытые лисиц: «Снова с тобой!»

    Кричит орел, шумит ручей - все про одно, -

    И солнца свет, и блеск зарниц: «Снова с тобой!»

    Цветы пестро цветут в лугах - царский ковер -

    Венец любви, венок цариц - «Снова с тобой!»

    Опять со мной топаза глаз, розовый рот

    И стрелы - ах! - златых ресниц! Снова с тобой!!

    Зову: «Пещерный мрак покинь, о Дженн! сильно

    заклятье!

    Во тьме, в огне, одет иль обнажен! сильно заклятье!

    Я снял печать с дверей твоих пещер, тайные знаки;

    К моим ногам ползи, как раб согбен! сильно

    заклятье!

    Стань дымом, рыбой, львом, змеей, женой, отроком

    Игра твоих бесцельна перемен. Сильно заклятье!

    Могу послать тебя, куда хочу, должен лететь ты,

    Не то тебя постигнет новый плен. Сильно заклятье!

    Не надо царства, кладов и побед; дай мне увидеть

    Лицом к лицу того, кто чужд измен. Сильно

    заклятье!

    О факел глаз, о стан лозы, уста, вас ли я вижу?!

    Довольно, Дженн, твой сон благословен.

    Сильно заклятье!»

    Он пришел в одежде льна, белый в белом!

    «Как молочна белизна, белый в белом!»

    Томен взгляд его очей, тяжки веки,

    Роза щек едва видна: «Белый в белом,

    Отчего проходишь ты без улыбки?

    Жизнь моя тебе дана, белый в белом!»

    Он в ответ: «Молчи, смотри: дело Божье!»

    Белизна моя ясна: белый в белом.

    Бело - тело, бел - наряд, лик мой бледен,

    И судьба моя бледна; белый в белом!

    {* Газэлы 25, 26 и 27 представляют собою вольное переложение

    стихотворных отрывков, вставленных в «1001 ночь», написанных, впрочем, не в

    форме газэл. Взято по переводу Mardrus (t. VI. "Aventure du poete

    Abou-Nowas», pgs. 68, 69 et 70, nuit 288). }

    Он пришел, угрозы тая, красный в красном,

    И вскричал, смущенный, тут я: «Красный в красном!

    Прежде был бледнее луны, что же ныне

    Рдеют розы, кровью горя, красный в красном?»

    Облечен в багряный наряд, гость чудесный

    Улыбнулся, так говоря, красный в красном:

    «В пламя солнца вот я одет. Пламя - яро.

    Прежде плащ давала заря. Красный в красном.

    Щеки - пламя, красен мой плащ, пламя - губы,

    Даст вина, что жгучей огня, красный в красном!»

    Черной ризой скрыты плечи. Черный в черном.

    И стоит, смотря без речи, черный в черном.

    Я к нему: «Смотри, завистник-враг ликует,

    Что лишен я прежней встречи, черный в черном!

    Вижу, вижу: мрак одежды, черный локон -

    Черной гибели предтечи, черный в черном!»

    Каких достоин ты похвал, Искандер!

    Великий город основал Искандер!

    Как ветер в небе, путь прошел к востоку

    И ветхий узел разорвал Искандер!

    В пещеру двух владык загнав навеки,

    Их узы в ней заколдовал Искандер!

    Влеком, что вал, веленьем воль предвечных,

    Был тверд средь женских покрывал Искандер.

    Ты - вольный вихрь, восточных врат воитель,

    Воловий взор, луны овал, Искандер!

    Весь мир в плену: с любви свечой в деснице

    Вошел ты в тайный мой подвал, Искандер.

    Твой страшен вид, безмолвен лик, о дивный!

    Как враг иль вождь ты мне кивал, Искандер?

    Желаний медь, железо воль, воитель,

    Ты все в мече своем сковал, Искандер.

    Волшебник светлый, ты молчишь? вовеки

    Тебя никто, как я, не звал, Искандер!

    Взглянув на темный кипарис, пролей слезу,

    любивший!

    Будь ты поденщик, будь Гафиз, пролей слезу,

    любивший!

    Белеет ствол столба в тени, покоя стражник строгий,

    Концы чалмы спустились вниз; пролей слезу,

    любивший!

    Воркует горлиц кроткий рой, покой не возмущая,

    Священный стих обвил карниз: пролей слезу,

    любивший.

    Здесь сердце, путник, мирно спит: оно любовью

    Так нищего питает рис; пролей слезу, любивший!

    Кто б ни был ты, идя, вздохни; почти любовь,

    прохожий,

    И, бросив набожно нарцисс, пролей слезу,

    любивший!

    Придет ли кто к могиле нег заросшею тропою

    В безмолвной скорби темных риз? пролей слезу,

    любивший.

    Я кладу в газэлы ларь венок весен.

    Ты прими его как царь, венок весен.

    Песни ты сочти мои, - сочтешь годы,

    Что дает тебе, как встарь, венок весен.

    Яхонт розы - дни любви, разлук время -

    Желтых крокусов янтарь - венок весен.

    Коль доволен - поцелуй, когда мало -

    Взором в сердце мне ударь, венок весен.

    Я ошибся, я считал лишь те сроки,

    Где был я твой секретарь, венок весен.

    Бровь не хмурь: ведь ящик мой с двойной крышкой,

    Чтоб длинней был календарь, венок весен!

    Михаи́л Алексе́евич Кузми́н (6 (18) октября 1872 , Ярославль — 1 марта1936, Ленинград) — русский поэтСеребряного века, переводчик, прозаик, композитор.

    Родился 6 (18) октября 1872 в Ярославле в семье дворянина Алексея Алексеевича Кузмина (1812—1886) и его жены Надежды Дмитриевны Кузминой (урождённой Федоровой) (1834—1904).

    В краткой автобиографии Михаил Кузмин писал, что одним из предков его матери был известный во времена Екатерины II французский актёр Жан Офрень, остальные родственники происходили из небогатых дворян Ярославской и Вологодской губерний. Исследователи творчества М. Кузмина отмечают, что эти факты его семейной истории — исконно русские и западноевропейские корни — наложили неизгладимый отпечаток на личность будущего писателя и поэта, создав необычный сплав доверчивости и прямоты с подчеркнутым артистизмом и склонностью к эпатажу.

    Семья Кузмина переехала в Петербург в 1884 году, где Михаил окончил 8-ю Санкт-Петербургскую гимназию, после чего несколько лет проучился в консерватории у Н. А. Римского-Корсакова и А. К. Лядова. Впоследствии М. Кузмин выступал как автор и исполнитель музыкальных произведений на свои тексты. Определённая известность пришла к М. Кузмину после его музыкальных выступлений на «Вечерах современной музыки» — музыкального отделения журнала «Мир искусства». Кузмин поддерживал дружеские отношения с художниками группы «Мир искусства». Эстетика мирискусников оказала влияние на его литературное творчество.

    Большое влияние на Кузмина оказала юношеская дружба и переписка с Г. В. Чичериным и путешествия по Египту и Италии, а затем по русскому Северу (долгое время Кузмин увлекался русским старообрядчеством).

    По некоторым данным, в 1905 году Кузмин вступил в Союз русского народа, во всяком случае, его устойчивый интерес к националистическому движению хорошо засвидетельствован современниками.

    После революции Михаил Кузмин остался в России и занимался в основном переводами. В 20-30-е гг. Михаил Алексеевич вынужденно перестал печатать свои стихи и прозу, временами он принимал участие в театральных постановках в качестве музыкального руководителя, писал театральные рецензии. По приглашению Максима Горького Кузмин участвовал в составлении планов французской секции издательства «Всемирная литература», переводил прозу Анатоля Франса и редактировал собрание его сочинений.

    Кузмин относительно спокойно, хотя и в тревоге за своих близких, пережил начало политических репрессий. Возможно, свою роль в этом сыграла давняя, ещё с гимназических времен, дружба с Г. В. Чичериным — наркомом иностранных дел СССР.

    Кузмин умер 1 марта 1936 в Куйбышевской (Мариинской) больнице в Ленинграде. Он был похоронен на Литературных мостках Волковского кладбища. После окончания Великой Отечественной войны его могила была перенесена на другой участок того же кладбища в связи с сооружением мемориала семьи Ульяновых. Последние несколько лет в годовщину смерти Михаила Кузмина на его могиле собираются поклонники его творчества и читают его стихи, отдавая дань памяти талантливому поэту.

    Дебютировал в 1905 в полулюбительском «Зелёном сборнике стихов и прозы», после чего творчество Кузмина вызвало интерес В. Я. Брюсова, который привлёк его к сотрудничеству в символистском журнале «Весы» и убедил его заниматься, прежде всего, литературным, а не музыкальным творчеством. В 1906, в необычно для Серебряного века позднем возрасте 34-х лет, Кузмин выступил в «Весах» с первыми заметными стихотворной (цикл «Александрийские песни») и прозаической (философски-публицистический роман «Крылья») публикациями. В 1907появились его новые прозаические вещи («Приключения Эме Лебёфа», «Картонный домик»), а в 1908 году вышла его первая книга стихов «Сети», куда вошли также «Александрийские песни». Дебюту Кузмина сопутствовал громкий успех и сочувствие со стороны критиков-модернистов, в то же время роман «Крылья» вызвал скандал из-за первого в русской литературе нейтрального описания гомосексуальных чувств и отношений (впрочем, вполне целомудренного). Кузмин продолжал писать прозу до конца 1910-х годов, но его остальные романы, повести и рассказы, в основном искусно стилизованные под позднеантичную прозу или XVIII век, привлекли меньшее внимание критики, чем «Крылья».

    Для стихов Кузмина характерен ряд постоянных образов (эллинистическая Александрия, французский XVIII век, русская религиозность), виртуозное владение формой (одним из первых разрабатывал свободный стих), особое внимание к детали. Ряд черт его творчества сближал Кузмина с акмеистами, которые во многом вдохновлялись его программной статьёй «О прекрасной ясности» (1910). В частности Кузмин писал в этой статье:

    «Пусть ваша душа будет цельна или расколота, пусть миропостижение будет мистическим, реалистическим, скептическим, или даже идеалистическим (если вы до того несчастны), пусть приемы творчества будут импрессионистическими, реалистическими, натуралистическими, содержание — лирическим или фабулистическим, пусть будет настроение, впечатление — что хотите, но, умоляю, будьте логичны — да простится мне этот крик сердца! — логичны в замысле, в постройке произведения, в синтаксисе».

    Сам Кузмин, впрочем, к акмеистам не примыкал и относился ко многим из них иронически. В своей статье «Стружки» Кузмин так излагал свою позицию в отношении литературных направлений:

    «Нужно быть или фанатиком (то есть человеком односторонним и ослеплённым), или шарлатаном, чтобы действовать, как член школы. (…) Без односторонности и явной нелепости школы ничего не достигнут и не принесут той несомненной пользы, которую могут и должны принести. Но что же делать человеку не одностороннему и правдивому? Ответ только цинический: пользоваться завоеванием школ и не вмешиваться в драку».

    Кузмин — автор сборника критических статей «Условности» и обширного «Дневника», известного уже современникам, но систематически начавшего издаваться лишь недавно. Будучи хорошо образованным, а, помимо этого, деятельным и неравнодушным человеком, Кузмин писал критические статьи на различные темы, связанные с искусством Серебряного века, как то: о прозе, поэзии, изобразительном искусстве, музыке, театре, кино и даже о цирке. Помимо этого он периодически публиковал заметки касательно происходивших в стране общественно значимых событий, хотя, надо отметить, что политика интересовала его значительно меньше искусства.

    Выступая с поэтическими концертами, Кузмин часто прибегал к музыкальному сопровождению, мелодекламировал (впрочем, негромко), что было тогда в большой моде, а иногда аккомпанировал себе на гитаре. В 1906 г. он написал музыку к постановке «Балаганчика» Александра Блока на сцене театра Комиссаржевской.

    Некоторые свои стихи он клал на музыку и исполнял их вполголоса как романсы. Наиболее широко был известен его романс «Дитя и роза», несколько раз переиздававшийся нотным издательством «Эвтерпа». Этот романс прочно вошёл в репертуар военного Петрограда и исполнялся многими артистами до конца 30-х годов, а знаменитый в эти годы артист-эксцентрик Савояров откликнулся на него в модном тогда жанре ответа романсом-пародией «Дитя, не спеши» (1915), полным весьма ехидных намёков и передразнивания изнеженного авторского стиля Кузмина-артиста.

    В первые годы после революции Михаил Кузмин сотрудничал как композитор с созданным в 1919 году Большим драматическим театром — написал музыку к спектаклям «Рваный плащ» С. Бенелли (1919), «Двенадцатая ночь» У. Шекспира (1921), «Земля» В. Брюсова (1922) и «Близнецы» Т. Плавта (1923) .

    Послереволюционное поэтическое творчество Кузмина (последний сборник — «Форель разбивает лёд», 1929) отличается усложнённостью образов, исчезновением прежней «лёгкости» и «манерности», отсылками к гностицизму, западноевропейскому экспрессионизму (в том числе и в кино).

    В 1920—1930-е годы Кузмин, как и многие писатели в советский период, был вынужден зарабатывать на жизнь многочисленными переводами: среди наиболее заметных работ —«Метаморфозы» Апулея (перевод стал классическим), сонеты Петрарки, восемь пьес Шекспира, новеллы Мериме, стихи Гёте и Анри де Ренье; не всё опубликовано, в том числе полный перевод «Дон Жуана» Байрона. Перевод (возможно, полный) сонетов Шекспира утрачен в годы войны.

    Ряд его поздних произведений, по-видимому, не сохранился: романы «Римские чудеса» (сохранились две опубликованные главы), «Пропавшая Вероника», известно очень мало стихотворений последних 7 лет жизни.

    Его лирика отмечена пред-метным и физическим ощущением мира, также и в эротическом смысле. При этом и в своих гомосексуальных стихах он настолько точно передаёт сущность любовного чувства, что толкование их, привязанное к конкрет-ной биографии поэта, выглядит бессмыслен-но ограниченным. Кузмину свойственно исключи-тельное чувство формы, он передаёт радость высокого искусства поэтической игры.

    Произведения

    • «Крылья» (1906)
    • «Сети» (1908)
    • «Осенние озёра», вторая книга стихов, обложка С. Судейкина, книгоиздательство «Скорпион», Москва, 1912.
    • «Глиняные голубки» (1914)
    • «Вожатый» П., «Прометей», 1918
    • «Александрийские песни», Петербург, «Прометей», <1918>, тир. 4500 экз.
    • «Двум» П., «Сегодня», 1918
    • «Занавешенные картинки» (1920)
    • «Эхо» (1921)
    • «Нездешние вечера» П., «Петрополис», 1921
    • «Параболы» П., «Петрополис», 1923
    • «Условности: Статьи об искусстве» П., 1923
    • «Новый Гуль» Л., Academia, 1924
    • «Форель разбивает лёд», стихи 1925—1928; Обложка В. М. Ходасевич. Издательство Писателей в Ленинграде, 1929.
    • «Новый Плутарх. Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостра», П.: «Странствующий Энтузиаст», 1919; Обложка М. В. Добужинского.

    Выдающийся русский поэт, прозаик, переводчик, композитор М.А. Кузмин родился 6 (18) октября 1872 года в Ярославле. Эта дата, однако, оказывается двусмысленной, поскольку год своего рождения Кузмин часто называл по-разному. Чаще всего в справочниках и даже в документах, написанных его собственной рукой, фигурировал 1875-й, но встречался даже и 1877-й, что существенно меняло картину существования поэта в культуре: если первая дата делала его старшим современником Брюсова и приближала по возрасту к Мережковскому, Вяч.Иванову, то вторая отбрасывала к и Белому, почти одновременно с которыми Кузмин и дебютировал в литературе. Определение точной даты рождения, оказалось непростым делом. При жизни Кузмин часто мистифицировал свое прошлое, изменяя дату своего рождения в зависимости от внутренней задачи.

    Отец его, Алексей Алексеевич, был морской офицер, потомственный дворянин. Мать, Надежда Дмитриевна, урожденная Федорова, была дочерью небогатого помещика Ярославской губернии. Бабка Кузмина по материнской линии была внучкой известного в XVIII веке французского актера Жана Офреня, что в какой-то мере повлияло на возникновение интереса Кузмина к французской культуре. Вообще европейская культура с раннего детства стала его второй духовной родиной: Шекспир, Мольер, Сервантес, Вальтер Скотт, Гофман, Россини, Вебер, Шуберт формировали личность будущего поэта и музыканта, притом, что родители Кузмина были старообрядцами, и сам он с детства воспитывался в старозаветных традициях.

    Детство Кузмина прошло в Саратове, куда семья переехала вскоре после его рождения, там же он пошел в гимназию, в которой в свое время учился Чернышевский. Обстановку их дома определяет фраза: "Я рос один в семье недружной и тяжелой, с обеих сторон самодурной и упрямой". Если суммировать впечатления от его записей о ранних годах жизни, то ее можно назвать безотрадной: старый отец, замкнутая и тоже не молодая мать, болезни свои и окружающих, смерти, ссоры, трудное материальное положение, временами становящееся невыносимым. Одиночество и нехватка общения рано разбудили в мальчике мечтательность, питаемую особым колоритом провинциально-патриархальной жизни, где традиционные нянькины сказки и рассказы сливались с входившим в жизнь искусством. Кузмин вспоминал: "Мои любимцы были "Фауст", Шуберт, Россини и Вебер. Впрочем, это был вкус родителей. Зачитывался я Шекспиром, "Дон Кихотом" и В.Скоттом..." Почти все эти имена могли бы войти в жизнь мальчика, взрослевшего не в конце 1870-х и начале 1880-х годов, а где-нибудь в конце 1830-х. Позднее Кузьмин вспоминал: "Я мало знал ласки в детстве, не потому, чтобы мой отец и мама не любили меня, но, скрытные, замкнутые, они были скупы на ласки. Мало было знакомых детей, и я их дичился; если я сходился, то с девочками. И я безумно любил свою сестру. Она была поэтическая и оригинальная натура..."

    Однако осенью 1884 года семья поэта переехала в Петербург и Кузмин оказывается в гораздо более широком кругу впечатлений. Он поступил на учебу в 8-ю гимназию, где подружился с Г.В. Чичериным, впоследствии известным государственным деятелем Советской России, наркоме иностранных дел, который был его самым близким другом вплоть до начала 1900-х годов и оказал на Кузмина огромное влияние. Кузмин выбирает Чичерина своим другом, а отчасти и руководителем, и это общение сильнейшим образом сказалось на психологическом облике будущего поэта. Именно Чичерин ввел в круг интересов Кузмина итальянскую культуру, способствовал тому, чтобы Кузмин выучил итальянский язык, позже привил Кузмину серьезный интерес к культуре немецкой.

    Чичерин принадлежал к богатому дворянскому роду. Поразительно способный к иностранным языкам, стремившийся впитывать все доступные ему эстетические впечатления, Чичерин знал гораздо больше, чем его однокашник по 8-й гимназии. В его письмах то и дело содержатся советы, что стоит прочитать, к какому изданию того или иного произведения лучше обратиться, сопоставления весьма на первый взгляд далеких друг от друга явлений искусства. Общение это важно еще и потому, что в ходе его можно было откровенно обсуждать свои наиболее интимные переживания, связанные с решительной гомоэротической ориентацией обоих собеседников. Для любого читателя Кузмина очевидно, что страсть автора направлена исключительно на мужчин. Но это не делает его произведения предназначенными для узкого круга людей сходной с ним сексуальной ориентации. В восприятии Кузмина любовь есть сущность всего Божьего мира. Господь благословил ее и сделал первопричиной всего, причем благословение получила не только та любовь, что освящена церковью, но и та, что нарушает все каноны, страстная и плотская, сжигающая и платоническая:

    Мы путники: движение - обет наш,
    Мы - дети Божьи: творчество - обет наш,
    Движение и творчество - жизнь,
    Она же Любовь зовется.

    Уже к 13 годам у мальчика полностью сложилось чувственное понимание своей "необычности", осознанное через непосредственный сексуальный опыт. Кузмину было 14 лет, когда умер отец, в детстве у него "все были подруги, а не товарищи", он "любил играть в куклы, в театр, читать или разыгрывать попурри старых итальянских пьес". Летом 1891 года, после окончания гимназии, Кузмин поступил в Петербургскую консерваторию. Учителем его в немногие консерваторские годы (вместо предполагавшихся семи лет он провел там лишь 3 года, а потом еще два года брал уроки в частной музыкальной школе В.В. Кюнера) был Н.А. Римский-Корсаков. В это время музыкальные увлечения Кузмина выливались в сочинение многочисленных произведений, преимущественно вокальных. Он пишет много романсов, а также опер на сюжеты из классической древности. Написанные им романсы и оперы Кузмин считал творчеством "для себя", а на жизнь зарабатывал уроками музыки.

    Под влиянием Г.В. Чичерина Кузмин совершил в 1890-е годы два заграничных путешествия, ставших на долгие годы источником впечатлений для его творчества. Для человека того времени и того круга Кузмин путешествовал чрезвычайно мало, но интенсивность переживаний оказалась столь велика, что и тридцать лет спустя он мог мысленно отправиться в путешествие по Италии, представляя его во всех подробностях.

    В первое путешествие, весной-летом 1895 года, Кузмин отправился со своим тогдашним другом, именуемым "князь Жорж". Попытки идентифицировать этого человека по имеющимся сведениям не дали результата. Не исключено, что это - своеобразный псевдоним, из тех, что были приняты в светском обществе конца века. Кузмин писал об этой поездке: "Мы были в Константинополе, Афинах, Смирне, Александрии, Каире, Мемфисе. Это было сказочное впечатление по очаровательности любовной связи и небывалости виденного. На обратном пути он ("князь Жорж") должен был поехать в Вену, где была его тетка, я же вернулся один. В Вене мой друг умер от болезни сердца, я же старался в усиленных занятиях забыться". Сказочное путешествие закончилось смертью близкого человека. Это окрасило все впечатления от поездки в трагические тона. Вообще смерть рано становится важной частью миросозерцания Кузмина, включающего и регулярное переживание непосредственной близости собственного конца. Незадолго до поездки в Египет Кузмин пытался покончить с собой, но его успели спасти. И в дальнейшем мысли о самоубийстве не раз посещают его, причем чаще всего они насыщаются множеством житейских подробностей, обнаруживая искреннее и серьезное чувство. Мир Кузмина все время включает в себя смерть не только как естественную завершительницу человеческого пути, но и как неожиданную спутницу, возникающую в самый неожиданный момент, подстерегающую человека и поэта в любой точке его пути. И в тех египетских впечатлениях, которые позже отразятся в рассказах и стихах Кузмина, смерть присутствует постоянно, окрашивая в драматические тона самые радостные переживания.

    Кузмин провел в Египте менее двух месяцев, однако способность впитывать даже незначительные впечатления бытовой и культурной жизни дала ему возможность на долгие годы полностью погрузиться в мир древнего Египта и античной Александрии, создав удивительно полную картину быта, нравов, обычаев, традиций этого блаженного города, столь соблазнительного для поэтов. Город становится для Кузмина столь же дорогим, что и любимые им люди:

    Разную красоту я увижу,
    в разные глаза насмотрюся,
    разные губы целовать буду,
    разным кудрям дам свои ласки,
    и разные имена я шептать буду
    в ожиданьи свиданий в разных рощах.
    Все я увижу, но не тебя!

    Второй вехой стало путешествие в Италию с апреля по июнь 1897 года, тоже продолжавшееся недолго, но так же обогатившее поэта множеством впечатлений, живших в его душе до 1920-х годов. И как египетское путешествие подарило Кузмину ощущение прелести мира в соединении с пронизывающим веянием смерти, так путешествие итальянское сплело воедино искусство, страсть и религию - три другие важнейшие темы творчества Кузмина. Внешняя канва поездки была такой: "Рим меня опьянил; тут я увлекся lift-boy"ем Луиджино, которого увез из Рима с согласия его родителей во Флоренцию, чтобы потом он ехал в Россию в качестве слуги... Мама в отчаянии обратилась к Чичерину. Тот неожиданно прискакал во Флоренцию. Луиджино мне уже понадоел, и я охотно дал себя спасти. Юша (Чичерин) свел меня с каноником Мори, иезуитом, сначала взявшим меня в свои руки, а потом и переселившим совсем к себе, занявшись моим обращением.… Я не обманывал его, отдавшись сам убаюкивающему католицизму, но я говорил, как я хотел бы "быть" католиком, но не "стать". Я бродил по церквам, по его знакомым, к его любовнице, читал жития святых и был готов сделаться духовным и монахом. Но письма мамы, поворот души, солнце, вдруг утром особенно замеченное мною однажды, возобновившиеся припадки истерии заставили меня попросить маму вытребовать меня телеграммой". Восхищение культурой Италии осталось у Кузмина до конца жизни.

    Попробовав принять католичество, но, потерпев неудачу, Кузмин обратился к русской почве. Это привело его к решению нестандартному - сблизиться со старообрядчеством. Для мятущейся души Кузмина старообрядчество в конце 1890-х и начале 1900-х годов оказалось отвечающим сразу нескольким сторонам миросозерцания. С одной стороны, оно давало ему особый строй установлений, идущих непосредственно в глубь национального самосознания и национальной истории, а с другой - позволяло приобщиться к привлекательному старинному быту. И в дневнике, и в письмах Кузмина неоднократно отмечается то особое состояние души, при котором "то я ничего не хотел кроме церковности, быта, народности, отвергал все искусство, всю современность, то только и бредил д"Аннунцио, новым искусством и чувствительностью". И на несколько лет он погружается в "русскость", в мир строгой обрядности.

    К концу XIX и началу XX века относится наиболее темный период в жизни Кузмина, который породил множество легенд о нем. Например, о том, что он с 1898 года месяцами жил в олонецких и поволжских старообрядческих скитах. В то время Кузмин даже внешне старался походить на старообрядца, нося поддевку, картуз, сапоги и отпустив бороду. Но, вопреки легендам, Кузмин никогда не становился настоящим старообрядцем. Вероятно, он мечтал быть им, а не стать. К тому же занятия искусством, которые к тому времени сделались для него одним из главных дел жизни, были немыслимы в среде старообрядцев. В повести "Крылья" молодой купец-старовер Саша Сорокин говорит главному герою: "Как после театра ты канон Исусу читать будешь? Легче человека убивши". Из писем к Чичерину мы узнаем, что подобные слова и на самом деле были произнесены одним из знакомых Кузмину старообрядцев. Сам Кузмин выстраивает целую картину возможного соединения искусства и истинной веры, где его собственному творчеству места не находится. И поэтому он опять думает об уходе в монастырь - если не в старообрядческий скит, то в "хороший" православный монастырь, где можно было бы забыться, отойти от грешной жизни и покаяться. Но слишком сильно оказывалось притяжение искусства, чтобы им можно было легко пожертвовать.

    На первых порах его почти исключительно влечет музыка, композиторская деятельность. После гимназии Кузмина уговаривали идти в университет; но он осознанно выбрал консерваторию, став учеником Римского-Корсакова. Круг слушателей его сочинений был очень узок, и какое-то время Кузмин не пытался выйти за его пределы. Часть нотных рукописей сохранилась в архивах, однако лишь несколько произведений были опубликованы, совершенно ускользнув от внимания современников и исследователей более позднего времени. Лишь много позже, в 1910-е годы, были опубликованы ноты некоторых вещей ранних лет: цикла "Духовные стихи" и частично - цикла "Времена года" (или "Времена жизни") под иным заглавием - "С Волги". Остальное же, и прежде всего музыка, ориентированная на западные традиции, писавшаяся очень активно, осталось неопубликованным.

    Первые стихотворения Кузмина датируются зимой 1897 года. Они возникают почти исключительно как тексты к его музыке - операм, романсам, вокальным циклам. Правда, первое из известных стихотворений не было связано с музыкой, но можно предположить, что мелодия при его создании все же звучала. Во всяком случае, посылая эти стихи Чичерину, Кузмин оговаривает, что они "очень годятся" для музыки. Один из главных принципов таких текстов - расчет на восприятие слова как звучащего, а не читаемого глазами, и в связи с этим - далеко не полностью используемые возможности его смыслового углубления. Собственно, и в литературу он вошел как "подтекстовщик" своих собственных мелодий. К концу 1903-го или к началу 1904 года относятся важные события, описанные Кузминым: "Через Верховских я познакомился с "Вечерами современной музыки", где мои вещи и нашли себе главный приют. Один из членов, В.Ф. Нувель, сделался потом из ближайших моих друзей". Аудитория "Вечеров", основанных в 1901 году, была столь же невелика, как и прежняя аудитория Кузмина, но впервые его вещи попали в поле зрения не давнишних его друзей, а профессиональных музыкантов. Впервые была перейдена граница, отделяющая домашнее снисходительное восприятие от серьезной и независимой оценки, впервые сочинения Кузмина стали восприниматься всерьез, безо всяких скидок. Кузмин-композитор быстро вошел в круг постоянных участников этого своеобразного музыкального филиала "Мира искусства", его музыка стала исполняться как в собраниях "Вечеров", так и в публичных концертах, вызывая немалые споры.

    Следующим шагом стало отделение стихов от сопровождавшей их музыки. В декабре 1904 года в домашнем издательстве дружественного Кузмину семейства Верховских появился "Зеленый сборник стихов и прозы", где вместе с произведениями Ю.Н. Верховского, драматурга Вл.Волькенштейна, беллетриста П.П. Конради, незаурядного ученого К.Жакова и будущего главы ОГПУ В.Р. Менжинского были напечатаны 13 сонетов и оперное либретто Кузмина. Характерно мнение, высказанное одним из случайных читателей сборника много лет спустя: "Жаль, что нет полного собрания его стихов и что прелестные его сонеты, появившиеся в "Зеленом сборнике", нигде не перепечатаны".

    Появление первой стихотворной публикации внешне не изменило жизнь Кузмина. По-прежнему он ходил в русском платье, проводил время в лавке купца-старообрядца Г.М. Казакова, с которым поддерживал дружески-деловые отношения, и по-прежнему был практически изолирован от литературной среды. Настоящий успех и стремительное изменение статуса ждали его после завершения повести "Крылья". Она была окончена осенью 1905 года, и почти сразу же Кузмин начал читать ее знакомым, причем наибольший энтузиазм выразили члены "Вечеров современной музыки", а особенно - В.Ф. Нувель и К.А. Сомов. Нувель старался добиться публикации повести в только что начавшем выходить журнале "Золотое руно" (правда, его усилия окончились неудачей), и он же весной 1906 года ввел Кузмина на "башню" Вяч. Иванова, бывшую в то время центром культурной жизни Петербурга. Первое посещение ивановских сред не произвело на Кузмина, как, впрочем, и на хозяев "башни", впечатления, но зато он познакомился там с Брюсовым, и до некоторой степени это знакомство решило его судьбу как профессионального литератора. Например, на "башне" популярны были исполняемые Кузминым стихи, положенные на его же музыку.

    Повесть из современной жизни "Крылья", содержавшая своего рода опыт гомосексуального воспитания, была опубликована в 11-м номере журнала "Весы" за 1906 год. Книга произвела эффект литературного скандала и определила Кузмину в широких кругах репутацию совершенно одиозную и однозначную, вызвав травлю в печати. Большинство из читавших признали ее беспримерно порнографической, даже не обратив внимания на то, что на всем ее протяжении не описан ни один поцелуй, не говоря уж о других внешних проявлениях эротического чувства. И в то же время никто из современников не написал о том, что в "Крыльях" дана необыкновенно широкая панорама различных случаев реализации человеческой любви, от чисто плотских и бездуховных до возвышенно-платонических, каждый из которых служит одним из доводов в тех дискуссиях, которые звучат в повести. После выхода повести М.Горький назвал Кузмина "воинствующим циником", а З.Гиппиус - "хулиганом". Защитником Кузмина выступил А.Блок. Сам же Кузмин принципиально не только не старался скрыть характер своей интимной жизни, но и делал это с небывалой для того времени открытостью.

    В эти дни не только Кузмин нашел того литературного деятеля, который мог создать ему устойчивую репутацию как писателю, но и Брюсов обрел надежного сторонника. Недаром он почти тут же сообщил в письме к владельцу издательства "Скорпион" и меценату "Весов" С.А. Полякову: "нашел весь состав "Зеленого сборника", из которого Верховский и Кузмин могут быть полезны как работники в разных отношениях". И уже довольно долгое время спустя в числе своих литературных заслуг он называл то, что "разыскал М.Кузмина, тогда никому не известного участника "Зеленого сборника", и ввел его в "Весы" и "Скорпион". Плодами этого знакомства было опубликование в "Весах", крупнейшем журнале русского символизма, сначала значительного количества "Александрийских песен", а затем и "Крыльев", занявших (редчайший случай!) полностью целый номер журнала и почти тут же дважды выпущенных издательством "Скорпион" отдельной книжкой. После этих публикаций Кузмин перестал быть безвестным композитором и поэтом, превратившись в одну из тех литературных фигур, за благосклонность которых бились представители всех станов русского модернизма.

    Цикл "Александрийские песни" (1904-1905), надолго ставший эмблемой поэзии Кузмина, писался опять-таки как вокальное произведение. Но по своей структуре он уже более соответствовал поэзии традиционной, обладая качествами, сделавшими его чрезвычайно популярным. Прежде всего, это объясняется тем, что цикл очень точно попал (вряд ли осознанно для Кузмина, не слишком пристально следившего в то время за современной литературой) в самый центр художественных исканий. Верлибр, которым написана большая часть цикла, только-только входил в стихотворный репертуар русской поэзии, а избранная Кузминым его форма облегчала вхождение этого размера в сознание читателей. Сюжеты стихотворений, отнесенные к отдаленной исторической эпохе, соответствуют тенденции русского символизма к изображению далеких стран и времен. Наконец, одноплановость смыслового решения отдельных стихотворений, в отличие от ранних произведений Кузмина, на этот раз была дополнена намеренной недосказанностью сюжетов. Непосвященному читателю непросто было понять, о ком идет речь в стихотворении "Три раза я его видел лицом к лицу..."; сюжет мог обрываться в самом напряженном месте ("Снова увидел я город, где я родился..."); финальная строка: "А может быть, нас было не четыре, а пять?" выглядит абсолютно загадочной ("Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было..."). И в то же время читатель становился не сторонним наблюдателем, как в исторических балладах Брюсова, а делался непосредственным участником всего происходящего, равным автору и героям как отдельных стихотворений, так и всего цикла.

    Да и сам облик автора "Песен" располагал к мифологизированию. Это видно уже в одном из первых откликов - небольшой статье М.Волошина. Он писал: "Когда видишь Кузмина в первый раз, то хочется спросить его: "Скажите откровенно, сколько вам лет?", но не решаешься, боясь получить в ответ: "Две тысячи". Без сомнения, он молод, ему не может быть больше 30 лет, но в его наружности есть нечто столь древнее, что является мысль, не есть ли он одна из египетских мумий, которой каким-то колдовством возвращена жизнь и память". Уже первой публикацией "Александрийских песен" Кузмин создал облик поэта, свободно соседствовавший со сформировавшимися образами Брюсова, Бальмонта, Сологуба и с формировавшимися на глазах современников обликами Блока, Андрея Белого, Вяч. Иванова. Волею судеб Кузмин оказался включен в сферу символизма и до поры до времени предпочитал не сопротивляться такому включению, дававшему возможность регулярно печататься в журналах и выпускать книги, не насилуя своего дарования. Однако в кругу символистов он старается заявить о своей самостоятельности. С Ивановым он поддерживал отношения дружественные и до известной степени творчески близкие. Иванов делает Кузмина участником своих замыслов, держит корректуру книги его "Комедий", выходившей в издательстве "Оры", Ивановым же и организованном, следит за его творчеством, стараясь повлиять на его замыслы уже при самом их становлении. Лишь в 1912 году Кузмин решительно разойдется с Ивановым.

    Укреплением своих позиций в артистическом мире Петербурга (а тем самым - и всей России) Кузмин был озабочен на протяжении всего 1907 года, напряженно следя за откликами на свои новые произведения, появившиеся в журналах и альманахах. Верный друг В.Ф. Нувель регулярно сообщал ему о битвах, ведущихся вокруг его творений, на что Кузмин откликался лениво и почти хладнокровно, однако, весьма заинтересованно, демонстрируя прекрасную осведомленность. В центре споров в это время оказывается автобиографическая повесть "Картонный домик" (1907), тесно с нею связанный стихотворный цикл "Прерванная повесть" и "Комедия о Евдокии из Гелиополя" (первые две были напечатаны в альманахе "Белые ночи", пьеса - в ивановском сборнике "Цветник Ор"). После шумного литературного скандала окончательно определяется место Кузмина в современной литературе - место несколько сомнительное, однако совершенно особое и весьма заметное. Вокруг его произведений ломают копья не только газетные критики, но и такие писатели, как Андрей Белый, Блок, Зинаида Гиппиус, Брюсов. В конце 1907 года премьера блоковского "Балаганчика" с музыкой Кузмина становится событием сезона и - что было понято не сразу - всей театральной жизни России начала XX века. Своего рода вершиной этой популярности оказывается появление весной 1908 года первого сборника стихов Кузмина.

    "Сети", как поэт озаглавил свою первую книгу, собирались из больших блоков, ранее в значительной части опубликованных, но собирались так, чтобы предстать в новом качестве, чтобы создалась картина несколько иная, чем при восприятии каждого из них в отдельности. И потому особую роль в формировании сборника играла его композиция. Первая часть сложена из циклов "Любовь этого лета", "Прерванная повесть" и "Разные стихотворения". Если отбросить последний, действительно составленный из стихотворений, не складывающихся в сюжет, то легко будет определить основную тему этой части: тему неподлинной любви, оборачивающейся то разочарованием, как в "Любви этого лета", то прямой изменой, как в "Прерванной повести". Переживания, отраженные в стихах, рисуют ситуации весьма выразительные. Так, плотская страсть в "Любви этого лета" все время воспринимается на фоне то прощания, то воспоминаний о прежних поцелуях, то разлуки и забвения. Конечно, трагизм этих стихов на передний план не выходит, господствует чувство благодарности за подаренную близость, пусть даже она оказывается минутной.

    Твой нежный взор, лукавый и манящий, -
    Как милый вздор комедии звенящей
    Иль Мариво капризное перо.
    Твой нос Пьеро и губ разрез пьянящий
    Мне кружит ум, как "Свадьба Фигаро".

    Цикл завершается на почти счастливой ноте, однако если попробовать представить себе дальнейшее развитие событий, то мы увидим, что вся логика совершающегося ведет к неизбежной развязке: мимолетная любовь должна окончиться, чтобы дать место другим переживаниям:

    Слез не заметит на моем лице
    Читатель плакса,
    Судьбой не точка ставится в конце,
    А только клякса.

    Вторая часть "Сетей" решительно изменяет настроение первой. Циклы "Ракеты", "Обманщик обманувшийся" и "Радостный путник" проводят читателя от выдуманных, почти призрачных картин стилизованного повествования в духе XVIII века, через нерешительное обретение надежды - к уверенности в том, что наконец-то истинная любовь может быть обретена:

    Снова чист передо мною первый лист,
    Снова солнца свет лучист и золотист.

    Наконец, третья часть переводит описание любви в совсем иную тональность. М.Л. Гаспаров в одной из своих работ на основе анализа именно третьей части "Сетей" предложил весьма выразительное описание мира этих стихотворений: "Сердце трепещет и горит огнем в предощущении любви; час трубы настал, свет озаряет мне путь, глаз мой зорок и меч надежен, позабыты страхи; роза кажет мне дальний вход в райский сад, а ведет меня крепкая рука светлоликого вожатого в блеске лат". Место обманчивой страсти занимает истинная и божественная любовь, к которой ведет вожатый, указывающий единственно правильную дорогу.

    И, завершая сюжет "Сетей", Кузмин давал как бы изящный повтор основных тем и настроений сборника в заключающем его цикле "Александрийские песни". Стихотворения в нем обладают некой автономностью, представляют собою сгусток тем, настроений, приемов творчества, характерных для раннего этапа развития поэзии Кузмина. В них есть и беспечный гедонизм, и философские построения - от почти детски наивных вопросов до глубоких размышлений, тесно связанных с жизненным опытом конкретного человека, есть и воссоздание любовных переживаний, над которыми все время реет призрак смерти, делая их предельно обостренными и в то же время просветленными. Однако поэтический замысел не был понят критиками, писавшими о "Сетях". Им сборник представлялся лишь своеобразным учебником поэтического мастерства.

    Для читателя стихов начала XX века было привычным свободное владение самыми различными формами, разнообразными размерами, смелые опыты в метрике, ритмике, рифмовке - все то, что внесли в литературу Брюсов, Бальмонт, Сологуб, З.Гиппиус и другие поэты-символисты. Кузмин мог бы продемонстрировать такое владение с не меньшим, а то и большим основанием, чем любой из названных. Но если у всех его предшественников экспериментаторство предстает особым щегольством - "смотрите, как я умею!", - то для Кузмина оно так же естественно, как и стихотворение, написанное четверостишиями четырехстопного ямба с перекрестной рифмовкой. Если верлибр у Блока или Брюсова воспринимается как осознанная система приемов, то у Кузмина он звучит как совершенно естественная форма. С выходом "Сетей" завершилось перевоплощение Кузмина в совсем иного человека, чем тот, которого знали друзья до сего времени. Теперь их глазам представал современный эстет и денди, знаменитый своими разноцветными жилетами на каждый день, завсегдатай премьер, вернисажей, салонов, сотрудник ведущих журналов, гордость книгоиздательства "Скорпион". Утвердившись в своем новом качестве, Кузмин начал деятельность профессионального литератора, за которым журналы буквально охотились. Казалось, что его литературная и частная жизнь наконец-то сомкнулись в единое целое. Однако выяснилось, что это было не совсем так.

    С 1908 по 1917 год Кузмин издал всего две поэтические книги, переключившись в основном на прозу. Количественно сборники его рассказов и повестей, отдельно изданные романы превосходят издания стихов, что становится более очевидным, если вспомнить еще о двух книгах пьес и опубликованном вокальном цикле "Куранты любви". Но и поэтические книги этих лет оказываются далеко не равноценными. Сам Кузмин, пользуясь гимназической системой оценок, ставит "Сетям" все-таки пятерку, вышедшие в августе 1912 года "Осенние озера" получают тройку, а "Глиняные голубки" (1914) оценены безнадежной двойкой. С такой самооценкой можно согласиться. Действительно, второй и третий сборники стихов представляют собою прямое продолжение "Сетей", отдельные стихотворения в них не менее совершенны по форме, но отчетливо заметно, что за внешним совершенством пропадает глубокое внутреннее содержание, столь явное в "Сетях". Именно этим, вероятно, определяется последовательное отчуждение Кузмина от всех литературных направлений и группировок, заинтересованных в том, чтобы иметь в своих рядах такого незаурядного поэта. Типичным примером является разрыв Кузмина с Вяч.Ивановым. Сугубо личные причины были лишь внешним выражением глубокого внутреннего недовольства Кузмина той идеологической полемикой, в которую он (видимо, помимо своей воли) оказался втянут. Повод был незначительным: при публикации в журнале "Труды и дни" его рецензии на сборник Иванова "Cor Ardens" редакцией был урезан ее конец, что вызвало возмущение как Иванова, так и самого Кузмина. Надо сказать, что в утраченной фразе не было ничего принципиального, но всю создавшуюся ситуацию Кузмин решил использовать, чтобы решительно размежеваться с позицией журнала, четко определившейся уже в первом его номере. В письме в редакцию журнала "Аполлон", даже не уточняя, о какой именно фразе идет речь, Кузмин решительно говорит: "Как ни неприятно "Трудам и дням", но школа символистов явилась в 80-х годах во Франции и имела у нас первыми представителями Брюсова, Бальмонта, Гиппиус и Сологуба. Делать же генеалогию: Данте, Гете, Блок и Белый - не всегда удобно, и выводы из этой предпосылки не всегда убедительны". Хотя имя Иванова было устранено из письма, он не мог не принять многого из того, что произнес Кузмин, на свой счет, и личная ссора была таким образом возведена к более серьезным и значительным для литераторов расхождениям в эстетике и идеологии.

    По аналогичной схеме строились отношения Кузмина с другим сообществом литераторов, в члены которого его нередко записывают и до сих пор. Акмеист Кузмин или нет - споры об этом давно шли и идут в литературе. То же касается и его отношений с Гумилевым. Нет сомнений, что одна из рецензий (Гумилев писал об "Осенних озерах" трижды) задела Кузмина настолько, что он - редкий случай в истории русской литературы! - счел нужным дезавуировать свою собственную рецензию на гумилевское "Чужое небо": высоко отозвавшись о сборнике на страницах "Аполлона", он через несколько месяцев в "Приложениях к "Ниве"" оценивал ту же книгу почти уничтожающе. Но инцидент с гумилевской рецензией был лишь толчком, поводом к решительному разрыву с Гумилевым и возглавляемой им школой. Для Кузмина было очевидным, что акмеизм как литературное направление является в первую очередь отражением личности его основателя, то есть Гумилева. А тут расхождение между двумя поэтами оказывается принципиальным. Кузмин не раз издевался над словами Кольриджа, охотно повторявшимися Гумилевым: "Поэзия есть лучшие слова в лучшем порядке", - а ведь именно из этого принципа исходил Гумилев в своих критических работах и в практике заседаний "Цеха поэтов". Тяготение Гумилева к нормативной поэтике не могло не вызывать решительного противодействия у Кузмина. Именно поэтому внешнего повода было достаточно для резкого расхождения между двумя поэтами. За частными недоразумениями и неприязненностью легко просматривается принципиальное различие во взглядах на поэтическое творчество.

    К первой половине 1910-х годов относится и закрепление за Кузминым репутации человека, лишенного каких бы то ни было моральных устоев. Наиболее отчетливо такое отношение выразилось в поздних заметках Ахматовой и в облике одного из персонажей "Поэмы без героя", за которым угадывается Кузмин. В одной из не опубликованных при жизни заметок к "Поэме без героя" Ахматова писала: "Мне не хочется говорить об этом, но для тех, кто знает всю историю 1913 года, - это не тайна. Скажу только, что он один из тех, кому все можно. Я сейчас не буду перечислять, что было можно ему, но если бы я это сделала, у современного читателя волосы бы стали дыбом". Вероятно, в первую очередь Ахматова здесь имела в виду ситуацию, описанную одним из мемуаристов-современников: "Читал он однажды мне свой дневник. Странный. В нем как-то совсем не было людей. А если и сказано, то как-то походя, равнодушно. О любимом некогда человеке: Сегодня хоронили N. Буквально три слова. И как ни в чем не бывало - о том, что Т.К. написала роман и он не так уж плох, как это можно было бы ожидать". Всем были известны отношения Кузмина с молодым поэтом Всеволодом Князевым. Многих шокировало, что после того, как Князев покончил с собой в результате несчастной влюбленности в О.А. Глебову-Судейкину (внешне казалось, что она дважды вмешалась в судьбу Кузмина, разлучив его с любимым человеком: сначала с Судейкиным, а затем и с Князевым), Кузмин выказывал полное равнодушие и даже не присутствовал на похоронах.

    Об этом нельзя сказать с уверенностью, но по дневнику Кузмина схема событий была такой: все отношения Кузмина и Князева, начавшиеся в мае 1910 года, проходили под знаком грозящей неверности. Приступы страстной любви сменялись ссорами ревности, даже скандалами, в которых акценты расставлялись чрезвычайно резко. В конце августа 1912 года Кузмин поехал в Ригу, где Князев тогда служил, и они провели вместе несколько счастливых дней, а потом неожиданно расстались. О причинах расхождения нам ничего не известно, однако оно зафиксировано с несомненной точностью. И всё дальнейшее - приезды Князева в Петербург, его визиты с Глебовой-Судейкиной в "Бродячую собаку", столкновения там с Кузминым, свидетелями которых были многочисленные мемуаристы, - происходило уже в другой психологической обстановке. Вместо подозревавшегося всеми, в том числе и Ахматовой, необычного любовного треугольника, где не двое мужчин соперничали из-за женщины, а мужчина и женщина были связаны сложными отношениями с другим мужчиной, создалась ситуация совсем иная - драматический роман Князева с Глебовой-Судейкиной, проходивший на фоне уже закончившихся его отношений с Кузминым. Если вспомнить, как описывается в "Картонном домике" реакция Демьянова на окончание романа с Мятлевым (судя по дневнику Кузмина, такое описание соответствует реальному эпизоду), то нетрудно понять и природу "бесчувственности" Кузмина: роман завершился, и теперь любимый в прошлом человек стал абсолютно чужд, потому и его смерть волнует не более, чем смерть любого слегка знакомого человека. Безусловно, Ахматова была художественно права, создавая в "Поэме без героя" образ "Арлекина-убийцы", наделенного чертами Кузмина, но переносить это художественное решение в реальные события 1912-1913 года и на этом основании предъявлять своеобразный нравственный иск Кузмину - невозможно.

    В эти годы имя Кузмина тесно сплетается с кафе "Бродячая собака", частым посетителем которого он был, и к первой годовщине "Собаки" даже написал "Гимн", а также четверостишие "Кабаре", печатавшееся на программах "Собаки". Время от времени Кузмин сам выступал там с эстрады. После закрытия "Бродячей собаки" он стал завсегдатаем "Привала комедиантов", где выступал с исполнением своих песенок. Именно "Привал" отметил 29 октября 1916 года юбилей Кузмина - 10-летие его литературной деятельности. В 1914-1915 годах Кузмин принимает участие в сенсационных по тому времени двух первых альманахах "Стрелец", в которых были опубликованы стихи Сологуба, Маяковского, Кузмина и Д.Бурлюка, а также других символистов и футуристов.

    Нежелание ассоциироваться с литературными группами того времени привело его к определенной изоляции в литературе. После закрытия в 1909 году "Весов" и "Золотого руна" Кузмин стал деятельным сотрудником только что возникшего журнала "Аполлон", одним из тех, кто не просто там сотрудничал, но и определял внутреннюю политику журнала, вел критическую рубрику "Заметки о русской беллетристике". Однако расхождение с Гумилевым не могло не повлиять и на отношения с "Аполлоном", где Гумилев по-прежнему был влиятелен. После инцидента с "Трудами и днями" новые предприятия символистов также не выглядели для Кузмина привлекательными. Отношения с Брюсовым явственно ухудшились, и в "Русской мысли" в эти годы Кузмин практически не печатался. Традиционные журналы не могли преодолеть своей неприязни к столь скандальной фигуре, какой для них по-прежнему представал Кузмин, и, как следствие всего этого, главным местом сотрудничества для него становились издания типа "Невы", "Аргуса", "Огонька", "Вершин" и других, вплоть до бульварного "Синего журнала" и суворинского "Лукоморья", которыми очень многие литераторы с именем пренебрегали. Конечно, его стихи печатали и вполне серьезные "Северные записки", и разного рода альманахи, среди которых были незаурядные "Стрелец" и "Альманах муз", но постоянное сотрудничество связывало его лишь с изданиями, которые требовали от своих авторов не художественного совершенства, а прежде всего доступности самому непритязательному читателю. Кроме того, Кузмин сотрудничал с театрами, для которых писал не только музыку, но и целые пьесы, нередко вместе с музыкой. Эти пьесы ставились и в серьезных театрах, и в многочисленных театрах миниатюр, и в полулюбительских спектаклях, но во всех случаях они были ориентированы на беспечную легкость восприятия, должны были доставлять зрителям веселье и радость, не заставляя задумываться над сложными проблемами.

    Наконец, на изменении тональности творчества Кузмина не могло не сказаться и изменение круга его общения. Если ранее он чаще всего беседовал и считался своим среди элитарного художественного круга (Дягилев, Сомов, Мейерхольд, Вяч. Иванов, Блок, Сологуб, Анненский, Брюсов), то теперь он все чаще был окружен молодыми поэтами, художниками, музыкантами (А.Толстой, О.Мандельштам и др.), для которых являлся безусловным мэтром, чьим словам следует беспрекословно внимать. Хотя поза учителя, насколько можно судить по воспоминаниям, была Кузмину абсолютно чужда, все же такое отношение не могло не воздействовать на его сознание. Вместо общения с равными себе, он оказывался среди людей, явно уступающих в интеллектуальной и художественной силе. Особенно заметно проявилось это в то время, когда он сблизился с популярной беллетристкой Е.А. Нагродской и на время даже поселился в ее квартире.

    Показательны в этом отношении военные стихи, которые Кузмин писал и печатал в разных журналах и газетах 1914-1915 годов. В них, пожалуй единственный раз за всю творческую биографию, Кузмин утерял даже собственную интонацию: его стихи становятся плохо отличимыми от многочисленных поделок того времени. К счастью, это продолжалось сравнительно недолго. Начиная приблизительно с 1916 года, в творческой манере Кузмина что-то начинает меняться, пока незаметно для читателей, но уже вполне ощутимо для самого автора. И с самого начала 1920-х годов глазам читателей предстает новый облик Кузмина, все яснее и яснее выявляющийся с каждой новой книгой.

    Для Кузмина, старательно устранявшегося от политики и любых событий общественной жизни, сама мысль о том, что его творчество окажется каким-то образом связано с ними, была невозможна. Еще в 1907 году на предложение Брюсова участвовать в октябристской газете "Столичное утро" он хладнокровно отвечал: "Октябристский характер газеты мне безразличен, т.к. я совершенно чужд политики, а в редкие минуты небезразличия сочувствую правым". Но и сам этот вопрос был задан Брюсовым скорее из вежливости, и ответ был получен совершенно ожидавшийся. В годы же перемен русской жизни действительность все чаще врывается в произведения Кузмина. Ранее она иногда получала отражение в дневнике (особенно в период революции 1905 года, когда его записи насыщаются фактами и оценками), но в стихи и прозу не попадала, поскольку не затрагивала частной жизни поэта. Но с началом мировой войны политика стала в эту жизнь вмешиваться самым решительным образом. Новый друг и спутник Кузмина беллетрист Юрий Иванович Юркун (1895-1938, настоящее имя Осип Юркунас), с которым Кузмин познакомился весной 1913 года, мог быть призван в армию. Волнения по этому поводу отражаются уже не только в дневнике, но и в стихах, придавая им оппозиционный по отношению к господствующим мнениям характер. Осознание того, что война превращается в жестокую реальность, непосредственно касающуюся близких ему людей, заставило поэта занять вполне определенную позицию. Увидев рядом с собой лик войны, Кузмин решительно от него отвернулся, назвав ее "черным миражом", "балаганной манией величия, охватившей Германию".

    Осенью 1917 года позиция Кузмина была совершенно ясной: войну нужно прекратить во что бы то ни стало, и любые средства для этого хороши. Именно в таком контексте произнесена фраза, нуждающаяся в толковании: "Разумеется, я большевик". Именно репутацию "большевика" Кузмин приобрел в литературных кругах Петрограда. В те дни "большевик" значило, прежде всего, - любым путем желающий прекращения войны. Но и в дальнейшем, особенно в первые дни после 25 октября, в дневнике Кузмина нередко выражена симпатия к совершившим переворот и к пошедшим за ними: "Солдаты идут с музыкой, мальчики ликуют. Бабы ругаются. Теперь ходят свободно, с грацией, весело и степенно, чувствуют себя вольными. За одно это благословен переворот" (4 декабря 1917). Можно предположить, что в сознании Кузмина революция была связана с пробудившейся энергией тех люмпенизированных масс, которым он давно симпатизировал, которые представлялись ему одним из слоев, с наибольшей полнотой выражающих коллективное сознание традиционно молчащей России.

    Но уже в марте 1918 года он записывает: "Дорвавшиеся товарищи ведут себя как Аттила, и жить можно только ловким молодцам..." Достаточно быстро Кузмин увидел, что большевистская революция оказалась не стихийным излиянием народной воли, а чем-то совершенно другим. Становилось ясно, что во главе переворота по большей части оказались люди, обладающие своими представлениями о том, как надо эти стихийные силы использовать в своих интересах. Организующая сила партии большевиков в столице была ощутима в полной мере, и в открыто политическом цикле стихов 1919 года "Плен" Кузмин не случайно сравнил ее с деятельностью одной из наиболее одиозных личностей в истории России: "Не твой ли идеал сбывается, Аракчеев?" При этом главный упрек, бросаемый им большевизму, - это уничтожение частной жизни во всех ее проявлениях: частного капитала, частного предпринимательства, частного заработка и, как результат всего этого, - вообще человеческой индивидуальности, подчиняемой теперь государству, когда без снисходительно выделяемых пайков становилась реальностью смерть от голода или холода. Для поэта, привыкшего существовать независимо от государства, и в этом видевшего залог художественной самостоятельности, такое положение вещей было немыслимо, оно требовало противостояния.

    В "Плене" таким противостоянием была надежда на то, что солнечный свет вернется в мир и снова озарит его своим сиянием. В "Занавешенных картинках" (1917-1918) таким противостоянием являлась плотская любовь во всех ее аспектах - от почти невинной детской до стилизованной, от изысканной до грубо материальной (и, конечно, в равной степени гомо-, гетеро- и бисексуальной). На какое-то время опорой могло стать искусство, которое должно было оградить поэта от происходящего как бы магическим кругом, защитить от наступления жестокого внешнего мира. Как параллель такому искусству возникали воспоминания о прежнем быте, включавшие в единый поток и религиозные переживания, и любовные, и восторженное перечисление многочисленных торговых домов:

    Кожевенные, шорные,
    Рыбные, колбасные,
    Мануфактуры, писчебумажные,
    Кондитерские, хлебопекарни, -
    Какое-то библейское изобилие, -
    Где это? Мучная биржа,
    Сало, лес, веревки, ворвань...

    Но постепенно надежды рушились. Прежний хорошо устроенный быт не только не возвращался, но и становился все более недостижимым. Плохой защитой от жестокости мира оказывалось и искусство. В мае 1921 года Кузмин писал:

    Мне не горьки нужда и плен,
    И разрушение, и голод,
    Но в душу проникает холод,
    Сладелой струйкой вьется тлен.
    Что значат "хлеб", "вода", "дрова" -
    Мы поняли и будто знаем,
    Но с каждым часом забываем
    Другие, лучшие слова.
    Лежим, как жалостный помет,
    На вытоптанном, голом поле,
    И будем так лежать, доколе
    Господь души в нас не вдохнет.

    В послереволюционные годы Кузмин издал 8 из 11 своих стихотворных сборников, однако ни один из них не идет ни в какое сравнение с предыдущими по объему: "Двум", "Занавешенные картинки" и "Новый Гуль" - это просто брошюрки, "Эхо" - собрание оставшегося от других книг невостребованного материала (по упоминавшимся уже оценкам "Эхо" получило категорическую двойку, а "Новый Гуль" - натянутую тройку). Поэтому поэтический мир "позднего" Кузмина лучше рассматривать в основном по четырем книгам: "Вожатый" (1918), "Нездешние вечера" (1921), "Параболы" (1923) и "Форель разбивает лед" (1929).

    В сборник "Вожатый" вошли стихи 1913-1917 годов, а в "Нездешние вечера" - 1914-1920-го. В композиции сборников нет сюжетности циклов, как то было раньше, да и сами циклы дополняют друг друга: очень близки "Виденья" из "Вожатого" и "Сны" из "Нездешних вечеров", "Лодка в небе" представляется продолжением и развитием цикла "Плод зреет", а многое из "Вина иголок" вписалось бы в цикл "Фузий в блюдечке". Несмотря на определенную активность, Кузмина постоянно преследуют финансовые трудности, от которых он не смог избавиться до конца жизни. Поэт отказывался от службы в госучреждениях и был вынужден тесно сотрудничать с различными издательствами и изданиями. Так, он был приглашен Горьким к деятельности издательства "Всемирная литература", где участвовал в составлении планов французской секции издательства, переводил прозу А.Франса, редактировал его собрание сочинений. 29 сентября 1921 года в Доме Искусств состоялось чествование Кузмина по поводу 15-летия его литературного дебюта.

    Реальные события и отзвуки различных произведений искусства, мистические переживания и насмешливое отношение к ним, слухи и их опровержения, собственные размышления и кружащиеся в голове замыслы, воспоминания о прошлом и предчувствия будущего, - все это создает облик стихотворений Кузмина 1920-х годов. Конечно, время от времени Кузмин остается столь же ясным, как бывал прежде. Однако подобная ясность для поэта тех лет не слишком характерна. Оставаясь непримиримым оппонентом существующего строя, он ищет свой путь объяснения с эпохой, исключающий стремление пойти в подчинение стремительно наступавшей сталинщине. Для Кузмина собственная индивидуальность всегда оставалась самодостаточной, она не была связана с эпохой, социальными установлениями, господствующими настроениями и т.д. Если Мандельштаму важно было понять самому и убедить других, что он - "человек эпохи Москвошвея"; если Пастернак был уверен в положительном ответе на вопрос: "Но разве я не мерюсь пятилеткой?"; если Ахматова надолго замолкала, и только крайнее отчаяние ежовщины и войны разбудило в ней молчавший голос, - то Кузмин был спокойно-неколебим, ни в чем не изменяя себе. Он мог легко изменить свои тексты, не дожидаясь цензурного вмешательства, убрать из стихов сомнительные с точки зрения цензуры пассажи, писать слово "Бог" со строчной буквы и пр., но при всем этом оставался верен своим принципам творчества.

    Старые товарищи Кузмина - Г.В. Чичерин (теперь нарком иностранных дел) и В.Р. Менжинский (председатель ОГПУ) - оказались практичней, а он остался лицом к лицу со сложностями своей интимной жизни, не позволявшими ему адаптироваться к новой социальной реальности. В советские времена Кузмин жил тихо и незаметно, к государству относился безразлично, в литературное начальство не лез. Казалось, он намеренно стремится вычеркнуть себя из действительности, окончательно погрузиться в фантастический мир своих мыслей и своего творчества. В 1922-1923 годах Кузмин вместе с друзьями и единомышленниками (Ю.Юркун, А.Радлова, С.Радлов и др.) издавал альманах "Абраксас", с программной установкой "эмоционализм". Выступление этой группы осталось практически не замеченным. Жизнь Кузмина в 1920-1930-е годы стала невероятно трудной. До минимума сократились издания его сочинений, оригинальную прозу прекратили печатать в начале 1920-х годов, два стихотворения были напечатаны в 1924 году, ни одного в 1925-м, три в 1926-м, еще несколько в 1927-м, и все. Лишь чудом вышла в 1929 году книга стихов "Форель разбивает лед". В этом смысле судьба Кузмина оказывается одной из самых трагичных, поскольку, несмотря на то, что он продолжал писать, рукописей этого периода фактически не сохранилось.

    Кузмина постепенно вытесняли со страниц "Вечерней Красной газеты", последнего издания, где он время от времени еще рецензировал спектакли и концерты. Доступными оставались лишь переводы (Гомер, Гете, Шекспир, Байрон - и вплоть до Брехта) да сотрудничество с театрами, так же постепенно сходившее на нет. При этом сам Кузмин не допускал для себя мысли об эмиграции, считая, что только в России он может жить и работать. Увы, мы не знаем, что Кузмин писал в 1930-е годы. Известно, что им был почти полностью написан роман о Вергилии, - но сохранились только две первые главы, опубликованные в 1922 году. Лишь в отрывках известен цикл стихов "Тристан". Не сохранились переводы шекспировских сонетов, которые, как сообщают современники, были завершены. Книги выходили редко: после "Форель разбивает лед" (1929) - молчание. Про Кузмина забыли. В справочниках советского времени его имя упоминали мельком, называя то символистом, то акмеистом; то идеологом кларизма, то стилизатором, не создавшим ничего нового.

    В 1930-е годы Кузмин позволил себе рискованно сострить: "Пускай нами управляет хоть лошадь, мне безразлично". На самом деле ему это не было безразлично - иначе бы в его стихах не возник вновь призрак Аракчеева, поскрипывающего сапогами на фоне строителей социализма - кто в разваливающихся опорках, а кто и босиком - в обнимку пляшущих на бетоне первой пятилетки. В одном из поздних интервью Ахматова обмолвилась о Кузмине несколько жестоко, но в известном смысле справедливо: "Смерть его в 1936 году была благословением, иначе он умер бы еще более страшной смертью, чем Юркун, который был расстрелян в 1938 году". В феврале 1936 года М.А. Кузмина положили в Куйбышевскую (бывшую Мариинскую) больницу в Ленинграде, где он умер от воспаления легких 1 марта 1936 года. Умер он в переполненной палате, пролежав перед этим три дня в больничном коридоре.

    И, утомившиеся от сверканья,
    кто-то закрыл во гробу, как в ларце,
    глаза, словно два драгоценные камня,
    на некрасивом красивом лице.

    Свидетель похорон Кузмина на Литераторских мостках Волковского кладбища рассказывал: "Литературных людей на похоронах было меньше, чем "полагается", но, может быть, больше, чем хотелось бы видеть... Вспомните, что за гробом Уайльда шли семь человек, и то не все дошли до конца". После смерти Кузмина и ареста Юркуна большая часть архива, не проданного ранее в Гослитмузей, пропала, и до сих пор никто не знает, где она может быть. Казалось, что и само имя Кузмина сразу ушло в далекое литературное прошлое, что ему уже никогда не будет суждено вернуться.

    Репутация Михаила Кузмина - и личностная, и литературная - была крайне противоречивой. Вяч. Иванов еще в 1906 году назвал его "живым анахронизмом". Н.Я. Мандельштам заметила с обидой: "процветал Кузмин, всех нас презиравший и даже не пытавшийся этого скрывать". Георгий Адамович пожимал плечами: "Вспомним, что Кузмин обозвал Пушкина "добрым малым". Когда Гумилев однажды назвал его поэзию "будуарной", Кузмин обиженно ответил надменными упреками Гумилеву в банальности его собственных стихов. Манерность была самой манерой кузминского письма. Но когда кончиком пера Кузмин начинал выводить слово "смерть", стиль преображался - с него спадали маскарадные одежды: "В окне под потолком желтеет липа / И виден золотой отрезок неба. / Так тихо, будто вы давно забыты, / Иль выздоравливаете в больнице, / Иль умерли, и всё давно в порядке".

    Один из самых загадочных поэтов серебряного века М.А. Кузмин теснейшим образом был связан со всей культурой начала века и 1920-х годов. Без обращения к его имени не обходятся исследователи творчества Блока, Брюсова, Вяч.Иванова, Гумилева, Ахматовой, Мандельштама, Хлебникова, Цветаевой, Пастернака, Маяковского, Вагинова; оно непременно будет присутствовать в биографиях Сомова, Судейкина, Сапунова, Мейерхольда, в описаниях самых различных театральных предприятий. И все же любой ученый, берущийся писать о Кузмине, обязан, хотя бы и не произнося этого вслух, признать, что очень многого он еще не знает. Своеобразным символом жизненных загадок стал надгробный камень, где указана неверная дата рождения, а загадок творчества - судьба произведений, писавшихся в 1930-е годы, от которых до нас не дошло ничего. И при этом следует помнить, что личность и творчество Кузмина связаны между собою на редкость тесно даже для той эпохи, в которую он жил. Жизнь Кузмина превращалась в легенду, не только фиксируемую современниками, но и охотно, с полным доверием пересказываемую авторами книг, выходящих в наши дни.

    Светлая горница - моя пещера,
    Мысли - птицы ручные: журавли да аисты;
    Песни мои - веселые акафисты;
    Любовь - всегдашняя моя вера.

    Приходите ко мне, кто смутен, кто весел,
    Кто обрел, кто потерял кольцо обручальное,
    Чтобы бремя ваше, светлое и печальное,
    Я как одежу на гвоздик повесил.

    Слез не заметит на моем лице
    Читатель плакса,
    Судьбой не точка ставится в конце,
    А только клякса.
    М. Кузмин

    Один из самых загадочных поэтов серебряного века Михаил Алексеевич Кузмин родился в Ярославле 6 октября 1872 года. При жизни Кузмин часто мистифицировал свое прошлое, например, прибавляя к дате своего рождения то два, то три года. Отец его, Алексей Алексеевич, был морским офицером. Мать, Надежда Дмитриевна, урожденная Федорова, была дочерью не богатого помещика Ярославской губернии. Бабка Кузмина по материнской линии была внучкой известного в XYIII веке французского актера Жана Офреня, что в какой-то мере повлияло на возникновение интереса Кузмина к французской культуре. Вообще западноевропейская культура с раннего детства стала его второй духовной родиной: Шекспир, Мольер, Сервантес, Вальтер Скотт, Гофман, Россини, Вебер, Шуберт формировали личность будущего поэта и музыканта, притом, что родители Кузмина были старообрядцами, и сам он с детства воспитывался в старозаветных традициях бытовой религиозности.
    Начинал учиться Кузмин в Саратове, куда был увезен родителями в возрасте полутора лет, в той же гимназии, в которой в свое время учился Чернышевски й. Однако уже осенью 1884 года семья поэта переехала в Петербург.
    Еще в гимназические годы Кузмин близко сошелся с Г.В. Чичериным, впоследствии известным государственным деятелем советской России, который стал его самым близким другом вплоть до начала 1900-х годов и оказал на Кузмина огромное влияние. Именно Чичерин ввел в круг интересов Кузмина итальянскую культуру, способствовал тому, чтобы Кузмин выучил итальянский язык, позже привил Кузмину серьезный интерес к культуре немецкой.
    Летом 1891 года, после окончания гимназии, Кузмин поступил в консерваторию. Учителем его в немногие консерваторские годы (вместо предполагавшихся семи лет он провел там лишь три года, а потом еще два года брал уроки в частной музыкальной школе) был Римский–Корсаков. В это время музыкальные увлечения Кузмина выливались в сочинение многочисленных произведений, преимущественно вокальных. Он пишет много романсов, а также опер на сюжеты из классической древности.
    Весной-летом 1895 года Кузмин совершил поездку в Египет, побывав в Константинополе, Афинах, Смирне, Александрии, Каире, Мемфисе. Это путешествие дало темы для многих произведений Кузмина последующего времени. Эллинистическая Александрия надолго стала источником для его писаний, как в музыке, так в литературе.
    Такое же сильное влияние оказало на Кузмина краткое пребывание в Италии, где, изучая церковную музыку, он пробыл с апреля по июнь 1897 года, побывав проездом также и в Германии. В Италии Кузмин даже думал перейти в католичество. Восхищение культурой Италии осталось у Кузмина до конца жизни, а его знания о ней, особенно о Риме эпохи раннего христианства и гностицизма, были необыкновенно широки (при всей своей разносторонней эрудиции Кузмин в конце жизни считал себя подлинно осведомленным лишь в трех областях: гностицизме, музыке в период между Бахом и Моцартом и флорентийском кватроченто).
    Первые стихотворения Кузмина, дошедшие до нас, датируются зимой 1897 года, хотя писать он начал значительно раньше.
    К самому концу XIX и началу XX века относится наиболее темный период в жизни Кузмина, который породил едва ли не больше всего легенд о нем, как, например, о том, что он месяцами жил в олонецких и поволжских старообрядческих скитах. Этому послужило то, что в то время Кузмин даже внешне старался походить на старообрядца, нося поддевку, картуз, сапоги и отпустив бороду.
    В круг той художественной интеллигенции, которая играла столь большую роль в духовной жизни русского общества на рубеже веков, Кузмин впервые вошел как музыкант. Этому послужили дружеские отношения с членами знаменитого (прежде всего с В.Ф. Нувелем, и ) и участия в , основанные в 1901 году. «Вечера» позволили Кузмину представить его музыку не тесному кружку из нескольких человек, а значительно более широкой публике.
    Дебют Кузмина как поэта состоялся в декабре 1904 года, когда вышел в свет альманах «Зеленый сборник стихов и прозы», где был напечатан цикл его стихотворений «XIII сонетов», а также оперное либретто.
    Наиболее точным словом, определявшим ту атмосферу, в которой жил Кузмин в это время, является «эстетизм», с его культом красоты и преданностью хорошему вкусу, почитанием Бердсли, Оскара Уайльда и младших французских декадентов.
    Кузмин же в эти годы (до августа 1906-го) по-прежнему одет в русское платье, служившее как бы знаком отделенности от артистического круга и проводит большую часть своего времени в уединении. При этом «Вечера современной музыки» остаются фактически единственным его контактом с артистическим миром.
    Но внешняя оторванность от художественного круга заменяется глубокой внутренней связанностью с ним: в 1904 – 1905 годах Кузмин работает над теми произведениями, которые в наибольшей степени определят его литературную репутацию в начале творческого пути, - циклом «Александрийские песни» и повестью «Крылья».
    Следует подчеркнуть, что литературная деятельность Кузмина в начале его творчества, оставаясь неизменной и в последующем, основывалась на трех основополагающих аспектах: гомосексуализме, стилизации и прекрасной ясности.
    Первый из них возник сразу же, как только в (1906, №11) был опубликован роман из современной жизни «Крылья», содержавший своего рода опыт гомосексуального воспитания. Книга произвела эффект литературного скандала и надолго определила Кузмину в широких кругах репутацию совершенно одиозную и однозначную, вызвав травлю в печати. Кузмин же принципиально не только не старался скрыть характер своей интимной жизни, но и делал это с небывалой для того времени открытостью.
    Стилизаторство, к которому нередко сводилась характеристика творчества Кузмина, нельзя трактовать как ограниченное литературное дарование, поскольку мастерство, демонстрируемое при этом автором, поражает. Мир, отраженный сквозь призму зеркал различных эпох и культур, был для Кузмина необычайно пленителен. Эпоху, в которую жил Кузмин, многие ее представители воспринимали и ощущали как период завершения определенного культурно-исторического цикла, подведения его итогов, и - осознанно или бессознательно - тянулись к тем явлениям прошлого, в которых обнаруживались исторические аналогии по отношению к современности.
    О третьем «ките», на котором базировалось творчество Кузмина, - «прекрасной ясности» - будет сказано ниже. А пока мы вернемся в начало 1900-х годов.
    Мы уже упоминали, что по-настоящему Кузмин вошел в петербургский артистический круг лишь в 1906 году, но этому предшествовали важнейшие для самоопределения 1904 и 1905 годы, когда его творчество перестало быть достоянием чрезвычайно узкого круга друзей и постепенно стало известно сперва в кругу петербургской интеллигенции, а уже к началу 1907 года - и в кругу достаточно широкой читающей публики. Этому способствовал выход в печати «Александрийских песен» (1906), на долгие годы ставших эмблемой творчества Кузмина.
    Именно в качестве автора «Песен» Кузмин вошел петербургский литературный мир, познакомившись и сблизившись со многими поэтами-символистами - Блоком, Белым, Брюсовым и другими. Начал сотрудничать с крупнейшим символистским журналом «Весы», издательством . С весны 1906 года он стал регулярно посещать , куда сходился весь артистический Петербург, и даже . На «башне» огромной популярностью пользовались исполняемые Кузминым стихи, положенные на его же музыку.
    В 1907 году вышел цикл стихов «Любовь этого лета», ставший началом его настоящей работы над поэзией безо всякого обращения к музыке и вошедший затем в первую книгу стихов Кузмина «Сети» (апрель 1908), и с этого времени литературная судьба Кузмина стала успешно развиваться. Он стал профессиональным литератором, за которым журналы буквально охотились.
    Осенью 1906 года Кузмин также начал сотрудничать с театром В. Комиссаржевской, написав музыку к пьесе Блока , поставленной В. Мейерхольдом. Именно с «Балаганчика» началась долгая театральная карьера Кузмина, также как и его долгая дружба с Блоком.
    К этому времени относится большинство воспоминаний о его прославленном дендизме, в равной степени относящемся и к тому периоду, когда он ходил в русском платье, и к тому, когда стал носить европейское. Смене одежды и внешнего вида Кузмин придавал особое значение.
    В самом начале 1909 года Кузмин знакомится с молодыми поэтами - , А. Толстым, .
    При всей своей связанности с , Кузмин внутренне всегда сохранял свободу от каких бы то ни было попыток подчинить себя групповой дисциплине и групповым интересам. Он сотрудничает также с , несмотря на бойкот этого издания со стороны ведущих сотрудников «Весов».
    В июле 1909 года он входит в круг будущих авторов журнала , в котором в дальнейшем будет активно сотрудничать и вести критическую рубрику «Заметки о русской беллетристике». В это время он тесно сближается с Гумилевым.
    Кузмин никогда и нигде не дал изложения своей теории искусства (если таковая у него имелась) и, соответственно, своих художественных интересов в связном виде. Более того, отдельные его высказывания по этому поводу явно были рассчитаны на некоторую провокационность.
    В первом номере «Аполлона» за 1910 год была напечатана статья Кузмина «О прекрасной ясности». Она появилась в тот самый год, который в русской литературе отмечен как кризис , в связи с чем ее не вполне заслуженно считают одним из наиболее явных предакмеистических манифестов. Хотя для Кузмина она была всего лишь своеобразной декларацией художественной независимости, где он противостоял попыткам систематизировать искусство, а также собственно «аполлонической» концепции искусства с присущими ей стройностью, четкостью, логикой, чистотой стиля и строгостью форм. Свою версию прозрачного и точного стиля Кузмин назвал «кларизмом» и в рамки этого стиля безусловно вписываются произведения, созданные им за первое десятилетие творческой деятельности: первые три книги стихов, стилизованные комедии, ранняя проза.
    Когда был создан «Цех поэтов», объединивший ряд молодых авторов, Кузмин изредка посещал его собрания. Но он всегда отделял себя от формальных связей с «Цехом» и акмеизмом, и более того, часто критиковал саму акмеистическую школу. Хотя пример многих его ранних стихов должен был воздействовать на сознание молодых акмеистов, ищущих предшественников в своем собственном отвержении взглядов символистов на жизнь и искусство. Более того, отношение Кузмина к было более заинтересованным, нежели к акмеизму.
    В августе 1912 года в издательстве «Аполлон» вышла вторая книга стихов Кузмина «Осенние озера». В 1914 году третий сборник «Глиняные голубки».
    Весной 1913 года Кузмин знакомится с молодым Ю. Юркуном, который стал его другом и спутником на долгие годы, вплоть до смерти Кузмина.
    Имя Кузмина тесно сплетается с кафе , частым посетителем которого он был, и к первой годовщине «Собаки» даже написал «Гимн», а также четверостишие «Кабаре», печатавшееся на программах «Собаки». Время от времени Кузмин сам выступал с эстрады.
    После закрытия «Бродячей собаки» Кузмин стал завсегдатаем «Привала комедиантов», где какое-то время регулярно выступал с исполнением своих песенок. Именно «Привал» отметил 29 октября 1916 года юбилей Кузмина - десятилетие его литературной деятельности.
    В 1914 – 1915 годах Кузмин принимает участие в сенсационных по тому времени двух первых альманахах «Стрелец», в которых были опубликованы стихи Сологуба и Маяковского, Кузмина и , а также других символистов и футуристов.
    Как практически все русские интеллигенты Кузмин приветствовал Февральскую революцию и видел в ней великое завоевание народа. Так же он отнесся к Октябрьской революции, но в дальнейшем нежелание и неумение приспосабливаться привело его в конце концов почти к полной изоляции в литературной жизни конца двадцатых и всех тридцатых годов. При этом сам Кузмин не допускал для себя мысли об эмиграции, считая, что только в России он может жить и работать.
    В 1918 году выходит сборник стихов Кузмина «Вожатый», в 1919 году выходит отдельное издание «Александрийских песен» и роман о жизни Калиостро. 1921 год принес еще два сборника стихов - «Эхо» и «Нездешние вечера». Но, несмотря на такую активность, Кузмина постоянно преследуют финансовые трудности, от которых он не смог избавиться до конца жизни.
    Кузмин постоянно отказывался от регулярной службы в госучреждениях и был вынужден более тесно сотрудничать с различными издательствами и и зданиями.
    Кузмин был приглашен Горьким к деятельности издательства «Всемирная литература», в котором участвовал в составлении планов французской секции издательства, переводил прозу А. Франса и редактировал его собрание сочинений.
    29 сентября 1921 года в Доме Искусств состоялось чествование Кузмина по поводу пятнадцатилетия его литературного дебюта.
    В последующие годы та ниша, которую занимал Кузмин в литературе и которая позволяла ему продолжать свою деятельность поэта и прозаика пусть для ограниченной, но все же хоть какой-то аудитории, стала практически свободной. Стихи Кузмина решительно пропадают из печати. Два стихотворения было напечатано в 1924 году, ни одного в 1925, три в 1926, еще несколько в 1927, и все. Лишь чудом увидела свет в 1929 году книга стихов «Форель разбивает лед». В этом смысле его судьба оказывается одной из самых трагичных в тридцатые годы, поскольку, несмотря на то, что Кузмин продолжал писать, рукописей этого периода фактически не сохранилось.
    В феврале 1936 года его положили в Куйбышевскую (бывшую Мариинскую) больницу в Ленинграде, где 1 марта он скончался от воспаления легких. Кузмина похоронили на Литераторских мостках на Волковом кладбище.
    Надпись на могиле предельно проста.

    Михаи́л Алексе́евич Кузми́н - русский поэт Серебряного века, переводчик, прозаик, композитор.

    Родился Кузмин в дворянской семье. Детские годы провел в Саратове, окончил там подготовительный и пер­вый класс гимназии. С 1885 года жил в Петербурге, где учился в гимназии, а после ее окончания - в консервато­рии.
    В 90-х - нач. 900-х годов активно занимался музыкой (романсы, оперные сочинения, музыка к собственным сонетам). В 1905 году дебютировал в печати, опубликовав 13 сонетов и драматическую поэму «История рыцаря Д"А-лессио».
    На протяжении творческого пути Кузмин был в той или иной мере близок разным поколениям русского поэ­тического авангарда (символизму, акмеизму, отчасти футу­ризму), при этом не становясь участником группировок и сохраняя творческую самостоятельность.
    Разнообразие интересов, любовь к изысканному, свежесть взгляда и тяга к вещным, земным проявлениям жизни - эти особенности творческой позиции Кузмина, особенно полно воплотившиеся в лирике, обусловили от­талкивание от эстетики символизма. В отличие от симво­листов, стремившихся к религиозно-творческому преобра­жению жизни, Кузмин утверждает радостное, умильное отношение к миру, безусловное его приятие. Поэзия Куз­мина лишена социальных обобщений, носит камерный характер. Реальный мир в его поэзии и драматургии постоянно переплетается с миром реальности в другом искусстве (живописи, музыке, балете, театре).
    Особенностями своей поэтики Кузмин во многом по­влиял на творческие поиски его младших современни­ков - А.Ахматовой, В.Хлебникова. Его поэзия почти ис­ключает использование метафор, необходимых символистам для сближения далеких смысловых рядов. Слово у Кузмина конкретно, вместо иносказания он ис­пользует сопоставление, соприкосновение слов как своего рода частиц мозаики, добиваясь «изумительной стройности целого при свободном разнообразии частностей» (Н.Гуми­лев).
    Как мастер изящной стилизации Кузмин выступил в авантюрных «жизнеописаниях» («Приключения Эме Лебе-фа», «Подвиги великого Александра», «Путешествие сэра Джона Фирфакса». Его проза лишена психологизма, увле­кательная фабула строится на изобретательном чередова­нии приключений и метаморфоз, испытываемых персона­жами. Освобожденная от примет быта, социальной среды, насыщенная игровыми мотивами, проза Кузмина приоб­ретает характер своеобразной занимательной мультиплика­ции. Наибольшей художественной ценностью в прозе Куз­мина обладают его сказки.
    Творческий путь характеризуется чередованием подъ­емов и спадов. Самым малопродуктивным в художествен­ном отношении периодом его творчества стали 1913-1916 годы, когда он широко сотрудничает в бульварной перио­дике. После 1917 года творчество Кузмина заметно меня­ется. В сборниках стихов «Вожатый» и «Нездешние вечера» появляются живые, безыскусственные интонации, впечат­ление теперь рождается от изящной точности названия.
    Заметное место в наследии Кузмина занимают литера­турно-критические статьи и переводы. Самостоятельность эстетической позиции Кузмина проявилась в сочувствен­ной критической оценке таких разнообразных литератур­ных явлений, как «Городок Окуров» М.Горького, сборник «Вечер» А.Ахматовой, проза Б.Пастернака. Разнообразен и круг переведенных им произведений: проза Апулея и Бок-каччо, сонеты Шекспира, произведения Реми де Гурмона, Д"Аннунцио и др.
    Кузмин был активным участником музыкальной и театральной жизни Петербурга начала XX века. Он написал музыку к ряду постановок Александринского, Суворинско-го театров, театра В.Ф.Комиссаржевской, им написаны оперетты «Забавы дев», «Возвращение Одиссея» и др. Был членом художественного комитета и музыкальным руково­дителем мейерхольдовского «дома интермедий» в 1910-1911 годах. Писал комические балеты, оперетты, вокальные циклы.
    Послереволюционное творчество Кузмина - пять книг стихов, проза, драматургия, критика - представляет интерес как самостоятельный и не менее важный этап литературной деятельности Кузмина и как малоизученная и плодотворная страница в истории русской поэзии.

    Похожие статьи
     
    Категории
    Видеоматериалы
    Популярное
    Новое