Заговор штауффенберга против гитлера. «Тайная Германия» полковника фон Штауффенберга Воспоминания двадцатилетней секретарши фон штауффенберга

Биография

Аристократ

Граф Клаус Шенк фон Штауффенберг родился в одной из старейших аристократических семей Южной Германии , тесно связанной с королевским домом Вюртемберга - отец графа занимал высокий пост при дворе последнего короля Вюртемберга.

Клаус был третьим сыном в семье. Его старшие братья, Бертольд и Александр, позднее также приняли участие в заговоре.

Воспитывался в духе католического благочестия, немецкого патриотизма и монархического консерватизма. Получил отличное образование, имел литературные склонности. В 1923 году вместе с братом Бертольдом вошел в круг Стефана Георге и до конца своих дней преклонялся перед этим поэтом .

1 апреля 1926 года Штауффенберг был зачислен в 17-й кавалерийский полк в Бамберге . В 1927-1928 гг. учился в пехотном училище в Дрездене . В апреле 1932 года по случаю президентских выборов выступил против Гинденбурга в поддержку Гитлера .

В мае 1933 года получил звание лейтенанта. Штауффенберг принимал участие в военном обучении штурмовиков и организовал передачу рейхсверу нелегального арсенала оружия. 26 сентября 1933 года женился на баронессе Нине фон Лерхенфельд .

В 1934 году получил назначение в кавалерийское училище в Ганновере . В это время кавалерия постепенно переформировывалась в моторизованные войска .

6 октября 1936 года приступил к учёбе в Военной академии генерального штаба в Берлине . В 1938 году после окончания академии назначен вторым офицером генерального штаба под началом генерал-лейтенанта Эриха Гепнера . Участвовал в оккупации Судетской области .

Война

Население - невероятный сброд. Много евреев и полукровок. Этим людям хорошо, когда ими управляешь кнутом. Тысячи заключенных пригодятся для сельского хозяйства Германии. Они трудолюбивы, послушны и нетребовательны.

Петер граф Йорк фон Вартенбург и Ульрих граф Шверин фон Шваненфельд обратились к Штауффенбергу с просьбой принять назначение на должность адъютанта командующего сухопутных войск Вальтера фон Браухича для участия в попытке переворота. Но Штауффенберг отказался .

В 1940 году в качестве офицера генштаба участвовал во французской кампании. Получил назначение в орготдел командования сухопутных войск. В декабре 1941 года поддержал сосредоточение командной власти в руках Гитлера .

В 1942 году в силу массовых убийств евреев, поляков и русских, а также бездарного ведения военных действий Штауффенберг присоединился к участникам Сопротивления .

В 1943 году получил назначение в 10-ю танковую дивизию, которая должна была обеспечить отступление генерала Эрвина Роммеля в Северной Африке. Во время налета был тяжело ранен, потеряв левый глаз, кисть правой руки и два пальца на левой .

После выздоровления вернулся в строй. К этому времени он уже осознал, что Гитлер ведет Германию к катастрофе.

Участие в заговоре

Подготовка

Предвидя неминуемое поражение в войне, группа германских генералов и офицеров пошла на заговор, целью которого было физическое устранение Гитлера. Заговорщики рассчитывали, что после ликвидации фюрера они смогут заключить мирный договор и таким образом избежать окончательного разгрома Германии.

Уникальная возможность обеспечить успех заговора была связана с тем, что на новом месте службы - в штабе резерва сухопутных войск на Бендлерштрассе в Берлине - Штауффенберг занимался подготовкой так называемого плана «Валькирия». Этот план, разработанный официально и согласованный с самим Гитлером, предусматривал меры по переходу управления страной к штабу резерва сухопутных войск в случае внутренних беспорядков, если связь с Верховным командованием вермахта будет нарушена.

По планам заговорщиков, именно на Штауффенберга была возложена задача установить связь с командирами регулярных воинских частей по всей Германии после покушения на Гитлера и отдать им распоряжения об арестах руководителей местных нацистских организаций и офицеров гестапо . В то же время Штауффенберг был единственным из заговорщиков, имевшим регулярный доступ к Гитлеру, поэтому в конце концов он взял на себя и осуществление самого покушения.

Покушение

На 20 июля 1944 года в ставке Гитлера было назначено очередное совещание о положении дел на фронтах. Участники заговора генерал-майор Хеннинг фон Тресков и его подчиненный майор Иоахим Кун, военный инженер по образованию, подготовили для покушения два взрывных устройства, которые Штауффенберг положил в свой портфель. Активировать детонаторы предстояло самому Штауффенбергу непосредственно перед покушением.

Штауффенберг был вызван в полевую ставку Верховного командования германской армии «Вольфшанце» («Волчье логово ») под городом Растенбург в Восточной Пруссии (ныне город Кентшин на территории Варминьско-Мазурского воеводства Польши), где ему предстояло сделать доклад о формировании резервных частей. Вызов на совещание завизировал сам генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель , начальник Верховного командования вермахта, главный советник Гитлера по военным вопросам.

Перед вылетом в ставку Клаус фон Штауффенберг встретился со своим братом Бертольдом и сказал ему слова, которые тот записал в дневнике: «Кто найдет в себе мужество сделать это, войдет в историю как предатель, но если он откажется это сделать, то будет предателем перед своей совестью».

Штауффенберг рассчитывал, что совещание будет проходить в одном из бункеров. Взрыв двух килограммов взрывчатки в закрытом помещении не оставлял фюреру практически никаких шансов на спасение. Однако по прибытии в ставку Штауффенберг узнал, что совещание перенесли на более раннее время. Кроме того, его проводили не в бункере фюрера, а в одном из деревянных строений, так как в бункере были начаты дополнительные укрепительные работы.

Находясь под почти непрерывным наблюдением, испытывая дефицит времени и действуя одной искалеченной рукой, Штауффенберг смог активировать детонатор только на одном взрывном устройстве. Несмотря на то, что взрыв одного устройства привёл бы к детонации и второго, Штауффенберг по неизвестным причинам не стал класть обратно в свой портфель блок взрывчатки, оставшийся без детонатора. Поэтому сила взрыва оказалась в два раза ниже ожидавшейся. Правда, Штауффенбергу удалось поставить портфель рядом с Гитлером и под благовидным предлогом выйти из комнаты, когда до взрыва оставалось пять минут. Но буквально за считанные секунды до взрыва полковник Хайнц Брандт переставил портфель, и массивный дубовый стол спас Гитлера от взрывной волны .

Всего в бараке находились 24 человека. 17 из них получили ранения, ещё четверо погибли, а сам Гитлер чудом отделался легкой контузией и ранением. Неудача покушения дала ему очередной повод утверждать, что его хранит само «провидение».

Провал заговора

К этому моменту Штауффенберг уже покинул территорию Ставки и видел взрыв с расстояния. Будучи уверенным в успехе покушения, он добрался до Растенбурга и вылетел в Берлин, где сообщил генералу Фридриху Ольбрихту (участнику заговора), что Гитлер мертв, и стал настаивать на приведении плана «Валькирия» в исполнение. Однако командующий резервом сухопутных войск генерал-полковник Фридрих Фромм , который должен был подписать план, решил сам удостовериться в гибели Гитлера и (тайно от заговорщиков) дозвонился до Ставки. Узнав о провале покушения, он отказался от участия в заговоре и был арестован заговорщиками. Действия заговорщиков были поддержаны оппозиционно настроенными военачальниками на местах. Например, военный губернатор Франции, генерал Штюльпнагель , начал аресты чинов СС и Гестапо . Пытаясь осуществить свой план, Штауффенберг лично обзванивал командиров частей и соединений в Германии и на оккупированных территориях, убеждая их выполнять приказы нового руководства - генерал-полковника Людвига Бека и генерал-фельдмаршала Вицлебена - и провести аресты офицеров СС и гестапо. Некоторые из тех, к кому он обращался, действительно выполнили его указания и приступили к задержаниям. Однако многие войсковые командиры предпочли дождаться официального подтверждения гибели Гитлера. Такого подтверждения, однако, не последовало - более того, Геббельс вскоре объявил по радио, что Гитлер жив.

В результате уже к вечеру того же дня сохранивший верность Гитлеру батальон охраны военной комендатуры Берлина контролировал основные здания в центре Берлина, а ближе к полуночи захватил здание штаба резерва сухопутных войск на Бендлерштрассе. Клаус фон Штауффенберг, его брат Бертольд и другие заговорщики были схвачены. При аресте Штауффенберг вместе с братом пытались отстреливаться, но Штауффенберг был ранен в плечо.

Выпущенный из-под ареста генерал-полковник Фромм, пытаясь скрыть следы собственной причастности к заговору, немедленно объявил заседание военного суда, который тут же приговорил к смерти пять человек, в том числе Клауса фон Штауффенберга. Осуждённые были расстреляны во дворе штаба между 0.15 и 0.30 21 июля 1944 года. Перед смертью Штауффенберг успел выкрикнуть: «Да здравствует священная Германия!»

Остальные заговорщики были переданы гестапо . На следующий день была создана специальная комиссия из высокопоставленных руководителей СС для расследования заговора. Тысячи предполагаемых и действительных участников «заговора 20 июля» были арестованы, подвергнуты пыткам, казнены. Казнь специально снимали на киноплёнку для показа фюреру.

По всей Германии начались аресты подозреваемых в заговоре. Были арестованы многие видные военачальники, например, генерал-фельдмаршалы Вицлебен (казнён по приговору суда) и Эвальд фон Клейст (отпущен), генерал-полковник Штюльпнагель (пытался застрелиться, но выжил и был казнён), Франц Гальдер и многие другие. Легендарного полководца Эрвина Роммеля , попавшего под подозрение, 14 октября заставили принять яд. Погибли и многие гражданские участники заговора - Карл Фридрих Гёрделер , Ульрих фон Хассель , Юлиус Лебер и другие.

Герой или предатель

В расколотой послевоенной Германии отношение к покушению на Гитлера 20 июля 1944 года было неоднозначным. В Западной Германии средства массовой информации и политики описывали участников заговора как героев. В ГДР эта дата вообще не отмечалась.

Хотя Штауффенберг был воспитан в консервативной, монархической и религиозной традиции, за время войны его политические позиции заметно сдвинулись в сторону левых . В среде антигитлеровских заговорщиков он сблизился с социал-демократами Юлиусом Лебером и Вильгельмом Лёйшнером ; кроме того, он считал, что к послевоенному обустройству Германии следует подключить все антифашистские силы, включая коммунистов. В восточногерманской и советской историографии заговорщики разделялись на «реакционное» (консервативное) крыло под руководством бывшего бургомистра Лейпцига Гёрделера и «патриотическое» (прогрессивное) во главе со Штауффенбергом. Согласно этой концепции, первые намеревались после переворота заключить сепаратный мир с Западом и продолжить войну с Советским Союзом, вторые же ставили своей целью полный мир для Германии и установили контакты с левыми политиками - социал-демократами, и даже с руководителями коммунистического подполья . Сходную точку зрения разделяет и ряд западных авторов .

Но вплоть до середины 1960-х годов многие в Германии считали участников заговора не героями, а предателями.

Фильмы

• История Роммеля / The Desert Fox: The Story of Rommel. В роли Эдуард Франц.
• Это произошло 20 июля / Es geschah am 20. Juli (ФРГ, реж. Георг Вильгельм Пабст) В роли Бернхард Викки
• 20 июля / Der 20. Juli (ФРГ, реж. Фальк Харнак) В роли Вольфганг Прейсс
• Без борьбы нет победы / Ohne Kampf kein Sieg (ТВ ГДР, реж. Руди Курц) В роли Альфред Штруве
• Ночь генералов / The Night of the Generals (реж. Анатоль Литвак) В роли Жерар Бюхр.
• Клаус граф Штауффенберг - портрет покусителя / Claus Graf Stauffenberg - Porträt eines Attentäters (ZDF , ТВ ФРГ, реж. Рудольф Нусгрубер) В роли Хорст Науманн.
• Освобождение . Направление главного удара (СССР, реж. Юрий Озеров) В роли Альфред Штруве
• Операция Валькирия / Operation Walküre (WDR , ТВ ФРГ, реж. Франц Петер Вирт) В роли Иоахим Хансен.
• Fliegen und Stürzen - Porträt der Melitta Schiller-Stauffenberg. В роли Вольфганг Арпс.
• Гитлер / Hitler. В роли Виллиам Серджент.
• War and Remembrance. В роли Скай ду Монт
• Заговор против Гитлера / The Plot to Kill Hitler (ТВ, реж. Лоренс Шиллер) В роли Брэд Дэвис .
• Штауффенберг / Stauffenberg (ARD , ТВ ФРГ, реж. Йо Байер) В роли Себастьян Кох.
• Что действительно произошло 20 июля 1944 года? / Was geschah wirklich am 20. Juli 1944? (RBB , ТВ ФРГ, реж. Артем Деменок)
• Час офицеров / Die Stunde der Offiziere (ZDF , ТВ ФРГ, реж. Ханс-Эрих Вит) В роли Харальд Шротт.
• Роммель и заговор против Гитлера / Rommel and the Plot Against Hitler. В роли Стефан Джекобс.
• Операция «Валькирия» / Valkyrie (реж. Брайан Сингер) в роли Том Круз .
• Штауффенберг - подлинная история / Stauffenberg - Die wahre Geschichte (ZDF , ТВ ФРГ, реж. Оливер Хальмбургер) в роли Петер Беккер.
• «Switch reloaded». В роли Михаэль Мюллер.

См. также

Напишите отзыв о статье "Штауффенберг, Клаус Шенк фон"

Примечания

Литература

• Мильштейн М. А. Заговор против Гитлера. М., 1962
• Финкер К. Заговор 20 июля 1944 года. Дело полковника Штауффенберга. М., 1975.
• Евгений Беркович Одинокие герои. История покушений на Гитлера
  • Часть первая
  • Часть вторая

Ссылки

Отрывок, характеризующий Штауффенберг, Клаус Шенк фон

25 го августа, накануне Бородинского сражения, префект дворца императора французов m r de Beausset и полковник Fabvier приехали, первый из Парижа, второй из Мадрида, к императору Наполеону в его стоянку у Валуева.
Переодевшись в придворный мундир, m r de Beausset приказал нести впереди себя привезенную им императору посылку и вошел в первое отделение палатки Наполеона, где, переговариваясь с окружавшими его адъютантами Наполеона, занялся раскупориванием ящика.
Fabvier, не входя в палатку, остановился, разговорясь с знакомыми генералами, у входа в нее.
Император Наполеон еще не выходил из своей спальни и оканчивал свой туалет. Он, пофыркивая и покряхтывая, поворачивался то толстой спиной, то обросшей жирной грудью под щетку, которою камердинер растирал его тело. Другой камердинер, придерживая пальцем склянку, брызгал одеколоном на выхоленное тело императора с таким выражением, которое говорило, что он один мог знать, сколько и куда надо брызнуть одеколону. Короткие волосы Наполеона были мокры и спутаны на лоб. Но лицо его, хоть опухшее и желтое, выражало физическое удовольствие: «Allez ferme, allez toujours…» [Ну еще, крепче…] – приговаривал он, пожимаясь и покряхтывая, растиравшему камердинеру. Адъютант, вошедший в спальню с тем, чтобы доложить императору о том, сколько было во вчерашнем деле взято пленных, передав то, что нужно было, стоял у двери, ожидая позволения уйти. Наполеон, сморщась, взглянул исподлобья на адъютанта.
– Point de prisonniers, – повторил он слова адъютанта. – Il se font demolir. Tant pis pour l"armee russe, – сказал он. – Allez toujours, allez ferme, [Нет пленных. Они заставляют истреблять себя. Тем хуже для русской армии. Ну еще, ну крепче…] – проговорил он, горбатясь и подставляя свои жирные плечи.
– C"est bien! Faites entrer monsieur de Beausset, ainsi que Fabvier, [Хорошо! Пускай войдет де Боссе, и Фабвье тоже.] – сказал он адъютанту, кивнув головой.
– Oui, Sire, [Слушаю, государь.] – и адъютант исчез в дверь палатки. Два камердинера быстро одели его величество, и он, в гвардейском синем мундире, твердыми, быстрыми шагами вышел в приемную.
Боссе в это время торопился руками, устанавливая привезенный им подарок от императрицы на двух стульях, прямо перед входом императора. Но император так неожиданно скоро оделся и вышел, что он не успел вполне приготовить сюрприза.
Наполеон тотчас заметил то, что они делали, и догадался, что они были еще не готовы. Он не захотел лишить их удовольствия сделать ему сюрприз. Он притворился, что не видит господина Боссе, и подозвал к себе Фабвье. Наполеон слушал, строго нахмурившись и молча, то, что говорил Фабвье ему о храбрости и преданности его войск, дравшихся при Саламанке на другом конце Европы и имевших только одну мысль – быть достойными своего императора, и один страх – не угодить ему. Результат сражения был печальный. Наполеон делал иронические замечания во время рассказа Fabvier, как будто он не предполагал, чтобы дело могло идти иначе в его отсутствие.
– Я должен поправить это в Москве, – сказал Наполеон. – A tantot, [До свиданья.] – прибавил он и подозвал де Боссе, который в это время уже успел приготовить сюрприз, уставив что то на стульях, и накрыл что то покрывалом.
Де Боссе низко поклонился тем придворным французским поклоном, которым умели кланяться только старые слуги Бурбонов, и подошел, подавая конверт.
Наполеон весело обратился к нему и подрал его за ухо.
– Вы поспешили, очень рад. Ну, что говорит Париж? – сказал он, вдруг изменяя свое прежде строгое выражение на самое ласковое.
– Sire, tout Paris regrette votre absence, [Государь, весь Париж сожалеет о вашем отсутствии.] – как и должно, ответил де Боссе. Но хотя Наполеон знал, что Боссе должен сказать это или тому подобное, хотя он в свои ясные минуты знал, что это было неправда, ему приятно было это слышать от де Боссе. Он опять удостоил его прикосновения за ухо.
– Je suis fache, de vous avoir fait faire tant de chemin, [Очень сожалею, что заставил вас проехаться так далеко.] – сказал он.
– Sire! Je ne m"attendais pas a moins qu"a vous trouver aux portes de Moscou, [Я ожидал не менее того, как найти вас, государь, у ворот Москвы.] – сказал Боссе.
Наполеон улыбнулся и, рассеянно подняв голову, оглянулся направо. Адъютант плывущим шагом подошел с золотой табакеркой и подставил ее. Наполеон взял ее.
– Да, хорошо случилось для вас, – сказал он, приставляя раскрытую табакерку к носу, – вы любите путешествовать, через три дня вы увидите Москву. Вы, верно, не ждали увидать азиатскую столицу. Вы сделаете приятное путешествие.
Боссе поклонился с благодарностью за эту внимательность к его (неизвестной ему до сей поры) склонности путешествовать.
– А! это что? – сказал Наполеон, заметив, что все придворные смотрели на что то, покрытое покрывалом. Боссе с придворной ловкостью, не показывая спины, сделал вполуоборот два шага назад и в одно и то же время сдернул покрывало и проговорил:
– Подарок вашему величеству от императрицы.
Это был яркими красками написанный Жераром портрет мальчика, рожденного от Наполеона и дочери австрийского императора, которого почему то все называли королем Рима.
Весьма красивый курчавый мальчик, со взглядом, похожим на взгляд Христа в Сикстинской мадонне, изображен был играющим в бильбоке. Шар представлял земной шар, а палочка в другой руке изображала скипетр.
Хотя и не совсем ясно было, что именно хотел выразить живописец, представив так называемого короля Рима протыкающим земной шар палочкой, но аллегория эта, так же как и всем видевшим картину в Париже, так и Наполеону, очевидно, показалась ясною и весьма понравилась.
– Roi de Rome, [Римский король.] – сказал он, грациозным жестом руки указывая на портрет. – Admirable! [Чудесно!] – С свойственной итальянцам способностью изменять произвольно выражение лица, он подошел к портрету и сделал вид задумчивой нежности. Он чувствовал, что то, что он скажет и сделает теперь, – есть история. И ему казалось, что лучшее, что он может сделать теперь, – это то, чтобы он с своим величием, вследствие которого сын его в бильбоке играл земным шаром, чтобы он выказал, в противоположность этого величия, самую простую отеческую нежность. Глаза его отуманились, он подвинулся, оглянулся на стул (стул подскочил под него) и сел на него против портрета. Один жест его – и все на цыпочках вышли, предоставляя самому себе и его чувству великого человека.
Посидев несколько времени и дотронувшись, сам не зная для чего, рукой до шероховатости блика портрета, он встал и опять позвал Боссе и дежурного. Он приказал вынести портрет перед палатку, с тем, чтобы не лишить старую гвардию, стоявшую около его палатки, счастья видеть римского короля, сына и наследника их обожаемого государя.
Как он и ожидал, в то время как он завтракал с господином Боссе, удостоившимся этой чести, перед палаткой слышались восторженные клики сбежавшихся к портрету офицеров и солдат старой гвардии.
– Vive l"Empereur! Vive le Roi de Rome! Vive l"Empereur! [Да здравствует император! Да здравствует римский король!] – слышались восторженные голоса.
После завтрака Наполеон, в присутствии Боссе, продиктовал свой приказ по армии.
– Courte et energique! [Короткий и энергический!] – проговорил Наполеон, когда он прочел сам сразу без поправок написанную прокламацию. В приказе было:
«Воины! Вот сражение, которого вы столько желали. Победа зависит от вас. Она необходима для нас; она доставит нам все нужное: удобные квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как вы действовали при Аустерлице, Фридланде, Витебске и Смоленске. Пусть позднейшее потомство с гордостью вспомнит о ваших подвигах в сей день. Да скажут о каждом из вас: он был в великой битве под Москвою!»
– De la Moskowa! [Под Москвою!] – повторил Наполеон, и, пригласив к своей прогулке господина Боссе, любившего путешествовать, он вышел из палатки к оседланным лошадям.
– Votre Majeste a trop de bonte, [Вы слишком добры, ваше величество,] – сказал Боссе на приглашение сопутствовать императору: ему хотелось спать и он не умел и боялся ездить верхом.
Но Наполеон кивнул головой путешественнику, и Боссе должен был ехать. Когда Наполеон вышел из палатки, крики гвардейцев пред портретом его сына еще более усилились. Наполеон нахмурился.
– Снимите его, – сказал он, грациозно величественным жестом указывая на портрет. – Ему еще рано видеть поле сражения.
Боссе, закрыв глаза и склонив голову, глубоко вздохнул, этим жестом показывая, как он умел ценить и понимать слова императора.

Фрагмент книги Констанц фон Шультхесс о матери, графине Нине фон Штауффенберг.

О том, кем был Клаус фон Штауффенберг, говорить не приходится, и книга эта не о нем, поэтому при переводе я пропускала большинство посвященных ему абзацев. Оставила лишь те, которые могли добавить что-то к портрету его жены. Отдавая должное личной отваге этого человека, я почему-то никогда не испытывала к нему симпатии. Она вся досталась мужественной графине.
Констанц фон Шультхесс пишет от первого лица - "я", "моя мать" и так далее. Собственные слова Нины фон Штауффенберг выделены курсивом, как в оригинале.

В тюрьме у моей матери были две вещицы, напоминавшие ей о муже. Каким-то образом ей удалось спрятать при обыске и сохранить маленький флакончик “Vol de nuit”, духов, которые ей привез мой отец, и его фотографию.

У меня перед глазами другой снимок, сделанный летом 1933 года - мои родители сидят на залитых солнцем ступенях, тесно прижавшись друг к другу и непринужденно улыбаясь. Они очень счастливы и задорно смотрят в объектив.

Это красивая пара. Моя мать, излучающая энергию, уверенная в себе, сидит, скрестив руки на коленях. С прической в стиле принца Вэлианта, в скромном платье без рукавов она выглядит очень раскованной - ничего от изнеженной дочки из благородной семьи, просто молодая женщина, которая точно знает, чего хочет. Мой отец в униформе, фуражка надвинута на лоб. Он со смехом прислоняется к моей матери. Своим неотразимым, перекрывавшим все смехом он был тогда известен.

Сильные слова, а ведь моей матери было всего шестнадцать лет, когда они впервые встретились. Это была девочка-подросток, наполовину ребенок. Она только что вернулась из интерната к своим родителям в Бамберг.

Тогда никто не мог и предположить, что это юная девушка, едва окончившая школу, обручится в том же году - и меньше всего, наверное, она сама.

Не в ее планах было как можно скорее выйти замуж. Она собиралась ехать в Лозанну, чтобы изучать французский язык, но пока, после долгих лет в интернате она наслаждалась своей свободой - с удовольствием танцевала, посещала балы и вечеринки, встречалась с кузенами и кузинами.

Но внезапно этому наступил конец. Весной 1930 года мои родители познакомились и в ноябре того же того заключили тайную помолвку, будучи твердо уверенными в том, что нашли любовь всей свой жизни.

Моя мать родилась 27 августа 1913 года в городе Каунас (Литва). Нина Магдалена Элизабет Лидия Херта, баронесса фон Лерхенфельд, была единственным ребенком императорского генерального консула барона Густава фон Лерхенфельд и его жены Анны, которая происходила из прибалтийского баронского рода Штакельбергов. Их старший ребенок, сын по имени Людвиг, умер еще раньше в возрасте пяти лет.

Ее детство в наполненном любовью родительском доме было очень счастливым. Жизнь семьи целиком определяли противоположные характеры родителей - спокойного отца, внушавшего окружающим самое естественное, ненавязчивое чувство уважения, и вспыльчивой матери, чей взрывной балтийский темперамент был известен всем: Мама по натуре была жизнерадостной, импульсивной и общительной, отец же был очень тихим, из него все приходилось "вытягивать". Редко случалось, чтобы он рассказывал что-нибудь о себе.

Когда началась Первая мировая война, Густав фон Лерхенфельд был арестован в России. Несмотря на то, что он имел статус дипломата, ему пришлось полтора года провести в Петропавловской крепости в Санкт-Петербурге. Вышел он оттуда изменившимся: Я слышала, что заключение и разочарования сильно на него повлияли.

Позже моя мать с удивлением наблюдала за тем, как раскрывался ее отец, когда ему встречался кто-то, способный хорошо его понять. Клаусу с его гениальной способностью общаться с людьми удалось вытащить отца из "улиточного домика", и я обязана ему тем, что узнала об отце: он был наиболее образованным, умным и мудрым из обоих моих родителей.

Густав фон Лерхенфельд, очевидно, обладал также острым взглядом и портил своей жене удовольствие от просмотра исторических фильмов, цепляясь к неточностям: Вместо того, чтобы разделять ее восторги, он лишь констатировал, что униформа нелепа, ордена не на своих местах, кони неправильно взнузданы, а казаки все сплошь в английских седлах.

Сам он был хорошим ездоком и давал своей дочери уроки. У него всегда имелись при себе бумага и карандаши, чтобы зарисовывать своих любимых лошадей. Дочь он частенько брал с собой, и она далеко не всегда была этим довольна. Отец особенно любил рисовать лошадей, к которым он питал страсть с малых лет. Стоило ему увидеть во дворе казармы малознакомую лошадь, как он мог мог тут же, несколькими штрихами со всей точностью изобразить ее. Анатомию животных он изучил настолько совершенно, что ему ничего не стоило воспроизвести любое положение, любое движение, и абсолютно правильно! Меня же приводило в отчаяние, когда я гордо приносила ему мои детские рисунки, тщательно раскрашенные, и слышала "Это никакой не конь!". Отец вынимал из жилетного кармана чернильный карандашик на цепочке и грубо вычерчивал прямо на моем сказочном коньке схему лошадиного скелета. Он обращал мое внимание на пропорции. Например, то, что обеими ладонями можно закрыть все лицо - об этом тоже следовало помнить при рисовании.

Склонность к четкости и ясности выражения проявлялась также в его манере формулировать мысли. Должно быть, это оказало на мою мать особенное влияние: Я всегда знала, как он добр. Было достаточно нескольких словно невзначай брошенных слов, чтобы пристыдить меня. Он мог управлять мной мановением мизинца.

После освобождения из крепости в 1915 году Густав фон Лерхенфельд записался в полк и сражался в Румынии и Франции. Затем его семья переехала в Байрейт и в конце концов осела в Бамберге. Там моя мать посещала школу. Она была одной из двух учениц-протестанток в католической монастырской школе. Занятия проводились в великолепном, построенном в стиле эпохи барокко монастыре, во внутреннем дворе которого ученицы играли в паузах.

Поскольку в католической школе она не могла конфирмоваться, ей пришлось перейти в интернат для девочек в замке Виблинген под Хайдельбергом.

Виблинген считался прогрессивным учебным заведением. Элизабет фон Тадден основала его по примеру Залемского аббатства и ввела новаторский метод воспитания и обучения. Вместе с ученицами она совершала поездки, например, в Венецию, что в те времена было необычным нововведением.

Впоследствии выбор школы казался моей матери судьбоносным. Элизабет фон Тадден и многие из ее знакомых были настроены весьма критически по отношению к режиму Гитлера. В 1941 нацисты запретили ей педагогическую деятельность. Тадден перебралась в Берлин, где стала работать для Немецкого Красного Креста. Она открыто высказывала свою уверенность в том, что война будет проиграна, и в итоге на нее донесли гестапо. Суд приговорил Элизабет фон Тадден к смерти и она была казнена в тюрьме Плётцензее.

В то время, когда моя мать посещала школу Виблинген, всего этого, конечно, нельзя было предвидеть. Однако меня всегда поражало то, что, будучи юной девушкой, она обучалась у женщины, которая позже стала жертвой нацистской диктатуры. Когда в 1930 году она окончила образование и вернулась в Бамберг, личность ее уже была сформирована в прогрессивном духе, а не в консервативном, обычном для молодых женщин в те времена.

Уже в детские годы у моей матери развились особенные литературные предпочтения. Большинство девочек ее поколения зачитывалось книгами вроде "Упрямицы", в которых говорилось о шитье, вышивании, рисовании и танцах, словом, всем том, чему надлежало обучиться девице из благородной семьи. Моя мать же любила "Виннету" и "Трех мушкетеров", то есть истории, в которых говорится о бесстрашных героях и смельчаках, а не о слащавых пансионерках.

Роман "Три мушкетера" моя мать любила на протяжении всей своей жизни. И это не просто спекуляция, что из детской любви к храбрецам и героям может вырасти картина мира, в которой все вертится вокруг идеалов чести, мужества и самопожертвования.

Чувствовала ли она, что мой отец вырос с теми же идеалами и что позднее он будет готов в буквальном смысле умереть за свои убеждения?

В Бамберге, как в любом гарнизонном городе, военные всегда играли важную роль - они участвовали в его светской жизни с чаепитиями, вечеринками и балами, а также снабжали общество пищей для разговоров и развлечений.

В начале 1930 года один из "новичков" особенно вскружил головы дамам: граф Клаус Шенк фон Штауффенберг, вступивший 1 января в бамбергский эскадрон. Он намеревался продолжать свое военное образование в 17-м кавалерийском полку. Почему его выбор пал на Бамберг, моя мать позднее объяснила в одном письме: Вступление моего мужа в 17-й кавалерийский полк имело весьма прозаическую основу. Поскольку он не имел никаких личных связей в 18-м кавалерийском полку, он опасался, что его не примут туда из-за слабого здоровья и нашел поддержку у своего дяди Бертольда, чьим близким другом был командир 17-го кавалерийского полка, полковник Цюрн. При его посредничестве мой муж оказался в Бамберге.

У моего отца имелись родственники возле Бамберга, и как только он освоился в городе, он нанес им визит - представился, оставил свои визитные карточки и скоро сделался в бамбергском обществе желанным гостем.

Первой, кто был очарован Клаусом фон Штауффенбергом, была моя бабушка. Она познакомилась с ним на одном приеме и была восхищена его внешностью, безукоризненной воспитанностью и элегантной манерой целовать дамам ручки.

Подруги моей матери тоже взволнованно рассказывали ей о том, что он неслыханно привлекателен и вдобавок прекрасный танцор. Ей эти восторги совершенно не нравились. В ней взыграл подростковый бунтарский дух и она "ощетинилась": что такого необыкновенного могло быть в этом человеке? Если все находят его таким очаровательным, думала она, то он наверняка не более чем ловкий шармер. Любимчик дам, он не может быть серьезным человеком...

Однако эти ее оценки изменились, как только она встретила его лично. Да, он был привлекателен, это признавали все, и моя мать также была им впечатлена. Он был довольно-таки высок ростом и имел классические пропорции головы (неслучайно позже он позировал скульптору Франку Менерту).

Но прежде всего, он совсем не соответствовал грубому клише типичного солдафона. Он был исключительно культурен, играл на виолончели и в юности вместе с братьями устраивал концерты - его брат Бертольд играл на фортепиано, а Александр - на скрипке.

Даже во время военной учебы он по вечерам уединялся в своей комнате с виолончелью, вместо того чтобы принимать участие в развлечениях товарищей: "Он очень редко участвовал в вылазках на танцы, отвергал попойки и казино, не увлекался охотой", - сообщает его биограф Петер Хоффман.

Его большой страстью была литература. Мать, Каролина фон Штауффенберг, весьма начитанная женщина, переписывалась с Рильке и привила своим сыновьям любовь к поэзии. Мой отец сочинял стихи и в молодости принадлежал к кружку поэта Штефана Георге.

Это родство с литературой можно было заметить в его поведении. Красноречие и находчивость, которые притягивали к нему всеобщее внимание в салонах, были необычайны. Он с удовольствием спорил, порой провоцировал и в обществе всегда находился в центре любой беседы.

Моя мать не принадлежала к типу женщин, которые откровенно говорят о своих чувствах, но когда позднее она рассказывала о моем отце, становилось понятно, что его харизма и начитанность быстро очаровали ее.

Они часто беседовали о литературе, он давал моей матери книги, которые они потом обсуждали. Должно быть, это были популярные в те времена романы, потому что впоследствии она вспоминала о том, как моя бабушка была уязвлена тем, что ее дочь знает книгу, которую теперь назвали бы безобидной, но тогда - в материнских глазах - это было самое подозрительное чтение.

Ее потрясение было самым глубоким и искренним, когда однажды она взялась за один роман, который ей одолжил Клаус - я прочла его еще раньше. Моя бабушка разгневанно отчитала дочь и устроила ей сцену, которую та с удовольствием вспоминала: "И ты прочитала это и поняла? Значит, теперь ты принадлежишь к девушкам, о которых говорят, что они смогут все прочесть и понять!". Я была испорченной!

Незаметно из простой симпатии выросло нечто большее. Их семьи не догадывались о том, что двадцатидвухлетний кавалерист и юная Нина фон Лерхенфельд уже строили планы на будущее.

Первым, кто узнал об этом, был мой дед, граф Альфред Шенк фон Штауффенберг. С присущей ему прозорливостью он узнал все уже на Троицу. Не зная меня, он в своей "бормочущей" манере сказал Клаусу: "Ты сейчас входишь в возраст, когда думают о женитьбе".

Брачная философия моего деда была весьма прагматичной и целиком отвечала общепринятым для его поколения представлениям о сословной принадлежности и о том, что есть жена. Мою мать слегка развеселила та жизненная мудрость, которую он преподнес своему сыну: Есть девушки, на которых можно жениться и девушки, на которых нельзя жениться. Маленькая Лерхенфельд - девушка, на которой можно жениться.

Слова совершенно ясные. Но разумным брак моих родителей все же нельзя было назвать. Скорее это было так, что мой дед благосклонно наблюдал за тем, как на его глазах укрепляется пока еще хрупкая связь. И само собой разумеется, он считал, что под его чутким руководством сын сделает дальнейшие шаги.

Тогда не было принято, чтобы мужчина из их социального круга рано женился. Моему отцу было всего двадцать два года, когда он встретил мою мать. Он не мог похвастаться прочным финансовым положением, словом, идеальных условий для обустройства семейного очага у него не было. Он только начал свою военную карьеру, с которой были связаны частые перемены места и беспокойная скитальческая жизнь.

Он не мог прокормить семью, а брачный союз вообще был тем шагом, которого от него меньше всего могли ожидать. Кроме того, он являлся младшим сыном в семье Штауффенбергов, и было естественно, что первыми женились бы старшие сыновья (в ту пору они были холосты).

Моему деду это правило не казалось таким уж важным. Если между двумя проскочила искра, считал он, долго тянуть нельзя. Моя мать была очаровательна и жизнерадостна, из хорошей семьи и без жениха - до поры до времени.

И он взял сына в оборот. Единственным возражением с его стороны было то, что моя мать была протестанткой, тогда как Штауффенберги исповедовали католичество. Слабый аргумент, учитывая то, что он сам взял в жены протестантку. Поскольку его мать была из протестантов, смущенный Клаус с улыбкой сказал: "В твоих устах это звучит забавно".

Отцовские советы не были так уж необходимы, так как мои родители рано почувствовали, что их влюбленность переросла в нечто более серьезное. И уже летом 1930 года мой отец предложил семьям Штауффенберг и Лерхенфельд познакомиться поближе.

Как обычно, он хотел провести лето в поместье своих родителей в Лаутлингене, но в этот раз настоял на том, что они поедут туда вместе с моей матерью и ее родителями.

В автомобиле моих бабушки и дедушки они отправились в Вюртемберг, и тогда родители моей матери поняли, что для Клауса фон Штауффенберга было важным: коль скоро он так решительно настаивал на том, что семьи должны узнать друг друга получше, то эта их встреча должна носить однозначно официальный характер.

Во всяком случае, так это воспринимали родители моей матери, тогда как Каролина фон Штауффенберг и предположить не могла, что тем летом она познакомится со своей будущей снохой.

Моим родителям было ясно - это шаг, после которого уже не будет дороги назад; моя же свекровь считала, что ее сын просто привез к ним своих друзей.

С той поры мои родители стали регулярно встречаться и конкретно говорить о своем будущем. Свадьбу, однако, приходилось отложить, потому что мой отец служил в рейхсвере, который устанавливал строгие правила относительно личной жизни своих членов.

Согласно уставу, разрешение на брак могли получить те, кто отслужил семь лет или кому уже исполнилось двадцать семь. Таким образом, обоим было ясно, что после помолвки им придется еще долго ждать. Осенью 1930 года они решили наметить дальнейшие пути.

Мы были очень молоды, когда обручились. Мне было семнадцать, Клаусу двадцать три. Поскольку рейхсвер отодвигал время предполагаемой помолвки на три года, мы заключили ее тайно.

Такие неофициальные помолвки были тогда редким явлением. Моей матери было семнадцать лет, а совершеннолетия достигали в двадцать один год. Если принять во внимание то, насколько консервативно их обоих воспитывали и в каких правилах, становится понятно, как решительны они были, планируя свой союз.

Для моего отца долгая помолвка была также тем временем, которое должно было проверить их чувства. Он сознавал, как юна и неопытна была моя мать. Сознавал он и то, что ее решение может измениться, поэтому тайная помолвка явилась еще и свидетельством того, что он хотел предоставить моей матери полную свободу и возможность все еще раз обдумать. Пока они не появлялись вместе открыто, считал он, она могла незаметно для всех изменить свое решение. Моя мать высоко оценила это его намерение: Честный Клаус подчеркивал, имея в виду мою юность и неопытность, что я не должна быть связана.

Уже тогда моей матери стало ясно, что, как у жены солдата, у нее не будет размеренной семейной жизни с заботливым мужем, который по вечерам возвращается в лоно семьи. Долгие расставания стали частью их жизни. Преодолеть разлуку помогали письма, а также нечастые встречи и причитавшийся моему отцу раз в год двухнедельный отпуск.

Возможно, это неизбежное условие солдатской профессии удерживало моего отца от того, чтобы сразу официально обручиться с юной девушкой.

Знала ли она вообще, во что ввязывается? Могла ли она выдержать жизнь жены солдата, большую часть времени предоставленной самой себе? С мужчиной, который в случае войны подвергался бы всяческим опасностям?

Моя мать должна была в конце концов убедить его в том, что эти соображения ее не пугают, потому что они недолго держали свое решение в тайне - на Рождество 1930 года мои родители поведали семьям о своих брачных планах.

Новость вызвала изумление, даже скепсис, и только будущий свекор моей матери, деликатно поддерживающий сына с самого начала, был целиком на их стороне. Совсем иначе было с будущей свекровью. Застигнутая известием врасплох, она была вне себя от того, что узнала о помолвке последней. В отличие от своего мужа, она придерживалась самых традиционных представлений о том, когда следует заключать брак.

О реакции Каролины фон Штауффенберг моя мать с видимым удовольствием писала:

Для нее это было как гром среди ясного неба. Она считала, что из-за отсутствия необходимых средств ее сыновья могли бы создать семьи после двадцати пяти лет, да и возможность сделать "хорошую партию" вовсе не исключалась - и вдруг женится младший! Да еще на таком сорванце! Слава богу, пока все еще несерьезно! И ее муж ничего ей не сказал!

Каролина фон Штауффенберг волновал не только возраст сына, но и его выбор невесты. Моя мать была твердо убеждена в том, что в глазах будущей свекрови она выглядела никем иным, как пухленьким, глупеньким "сорванцом".

Когда ее сын зачастил в дом Лерхенфельдов, Каролина фон Штауффенберг приняла это за интерес к родителям, а вовсе не к дочери: Она считала, что в нашем доме его притягивают моя обаятельная мать и мой отец, знаток лошадей.

Обе семьи пребывали в огромном волнении. Но пока еще ничего не было решено, брак не был одобрен, хотя родители моей матери не возражали, и только Каролина фон Штауффенберг продолжала ломаться и не давала своего благословения. Потребовался самый тонкий такт, чтобы в финале привести семьи к обоюдному согласию.

Весной 1931 года было решено: Штауффенберги во время своей ежегодной поездки в Грайфенштайн, что возле Бамберга, нанесут Лерхенфельдам визит. И вот, в доме моей матери состоялся большой разговор.

Моя мать воспринимала это событие с очаровательным самодовольством. Без сомнения, она наслаждалась теми тактическими приемами, которые использовали родители, замешательством Каролины фон Штауффенберг, решительностью мужчин и тем фактом, что не в последнюю очередь из-за помолвки ее брак был уже делом решенным.

В описании тех событий чувствуется, как ее развлекало то, что обсуждение свадьбы стало похожим на дипломатическое хождение по канату: Мужчины вышли в сад. Мы, женщины, сидели как на иголках в гостиной. Тут одна из наших кошек, желавшая забраться на печь к своей миске, прыгнула к моей свекрови на колени, как на подставку! Та с криком вскочила! Она не выносила кошек. Из-за своего предубеждения она сначала не обратила внимание на присутствие этой твари, и ей было ужасно досадно вдруг потерять лицо. Мы делали вид, что очень ей сочувствуем.

Меня всегда забавляла та меткость, с которой моя мать в нескольких предложениях изобразила царившую тогда принужденную атмосферу. Но что решил семейный совет?

Тут вошел Клаус и мы оба ухмылялись, пока матери объяснялись наверху, а отцы внизу, в саду. Во время этих совещаний мой лояльный свекор намекнул на скромное финансовое положение сына, на что отец заметил ему, что он бы не позволил своей единственной дочери голодать. Подозрение в ветрености молодого человека он решительно отверг.

На этом дело было улажено к обоюдному удовлетворению . Мужчины пришли к соглашению поистине по-мужски, теперь должно было разрешиться положение на женском фронте. Матери сидели друг напротив друга, и моя свекровь твердила, что “это пока еще несерьезно”.

Каролина фон Штауффенберг не подозревала, что моя бабушка припасла сокрушительный аргумент: Но ведь они уже целовались! - выкрикнула она.

На какой-то момент повисла тишина. Что за шокирующий факт! Теперь мы едва ли можем себе представить, какое действие должно было оказать такое открытие. Согласно моральным правилам того времени поцелуй до свадьбы был либо неслыханным нарушением табу, либо нерасторжимым обещанием.

Каролине фон Штауффенберг ничего не оставалось, как покориться неизбежному. Поцелуй нельзя было игнорировать. Моя бабушка была того же мнения: Поцелуй связывал, это было для ее поколения чем-то само собой разумеющимся.

Последнее сопротивление Каролины фон Штауффенберг было сломлено. Раз ее сын поцеловал невинную девушку, он должен был за это ответить - то был вопрос чести. Тогда бедная Дули взяла себя в руки. Да, уже точно ничего не поделаешь! И дело с помолвкой было решено.

Мои родители, должно быть, с лукавым удовольствием наблюдали за этой семейной конференцией, в итоге которой они настояли на своем.

Но им предстояло долгое ожидание. Только 23 сентября 1933 года (рейхсвер уменьшил этот долгий срок) моя мать в длинном скромном белом платье и столь же скромно вышитой вуали, и мой отец, одетый в униформу, со шлемом в руке, предстали перед алтарем в церкви Святого Якоба в Бамберге. Даже ради такого события отцу не пришло в голову сменить униформу на костюм и произнести слова клятвы в штатском. "Женитьба - это служба", - говорил он своей жене.

Свадебный обед был дан в отеле "Бамбергер Хоф". Почти сразу после него мои родители отбыли в свадебное путешествие по Италии. Сначала они поездом отправились в Верону и Флоренцию. Моя мать не могла прийти в себя от восторга. Она не выходила из церквей и музеев, восхищалась Донателло и Микеланжело, много часов провела в Уффици.

Все эти красоты отпечатались в ее памяти почти с фотографической точностью. Когда я спустя более чем полвека поехала с ней во Флоренцию, она точно знала, в каком зале висит та или иная картина, как пройти к той или иной церкви и где находятся ее любимые скульптуры.

Свадебное путешествие моих родителей проходило под знаменем активно развивающегося фашизма. Когда они приехали из Флоренции в Рим, то выполнили не только туристическую культурную программу, но и посетили выставку, посвященную десятилетию правления Муссолини. Фашизм начал менять Европу. В Италии правил - Муссолини, в Испании действовал Франко, а в Германии у власти оказался человек, чьей политике было суждено перевернуть также и жизнь моих родителей.

Когда они вернулись в Германию, все это было еще незаметно. В Бамберге на Оттоштрассе они нашли себе квартиру. Нужно было привыкать к новой жизни.

Нина фон Лерхенфельд в возрасте пяти лет и Клаус фон Штауффенберг в возрасте шести лет.

Родители: баронесса Анна фон Штакельберг и барон Густав фон Лерхенфельд.

Шестнадцатилетняя Нина фон Лерхенфельд. Пара до свадьбы в Бамберге (1933).

1) Свадьба (26 сентября 1933). 2) Крестины старшего сына Бертольда. 3) Анна и Густав фон Лерхенфельд с внуком.

Нина родилась в 1913 году в городе Ковно (ныне Каунас) в семье дипломата барона фон Лерхенфельда и его жены Анны. Она посещала интернат для девочек баронессы Элизабет фон Тадден, которую позже в годы войну казнили за скрывание евреев.
С 20-х годов семья фон Лерхенфельдов проживала Бамберге.

В 1930 году в родном Бабмерге 17-летняя Нина познакомилась с 23-летним графом Клаусом Шенком фон Штауффенбергом. Нина сразу влюбилась в симпатичного лейтенанта. И Клаусу понравилась эта дерзкая девушка, похожая на мальчишку. Она была весьма «продвинутой» по тем временам: курила, пользовалась губной помадой, за словом в карман не лезла, разбиралась в политике. И вообще у него сразу появилось чувство, что нашел свою половинку.

Клаус Шенк граф фон Штауффенберг (1907-1944). Он был третьим сыном в семье. Примечательно то, что его мать имела 4 детей, хотя рожала «лишь» два раза - и оба раза по двойне. Брат-близнец Клауса умер вскоре после рождения. Клаус был младшим из трех братьев.

Но родители Нины считали, что дочь слишком молода для замужества, что надо пару лет подождать.
Поженилась пара через три года в Бамберге.

Свадьба в 1933 году совпала с приходом нацистов к власти в Германии. Клаус глубоко проникся патриотичными стремлениями и пламенными речами Адольфа Гитлера.

Молодая пара поселилась в родовом имении Штауфенбергов.

Один за другим у них родились дети: Бертольд (1934), Хаймеран (1936), Франц Людвиг (1938), Валери (1940)...

Все дети были крещены по католическому обряду, хотя Нина была лютеранка, как и ее свекровь. Мужчины Штауфенберги могли жениться на лютеранках, но дети в семье по традиции всегда были католиками.

Клаус занимался в Берлине своей военной карьерой, которая стремительно шла в гору. В 1939 года майор, с 1943 года подполковник, с 1944 года - полковник...

Он наведывался домой раз в 3-4 недели. Он приезжал, часами играл с детьми, катал их на спине, запускал с ними воздушного змея. Дети души в нем не чаяли и с нетерпением ждали очередного приезда. А Нина ревновала детей к мужу. Ей было обидно, что все воспитание лежит на ней, а муж видит только «праздничную» сторону семейной жизни. Но так уж она была воспитана - быть верной женой и хранительницей домашнего очага.

Клаус в целом одобрял политику национал-социализма, хотя местами и находил ее неправильной, особенно что касалось евреев. А после издевательств над мирным населением оккупированной Польши он укрепился в мысли, что нацисты несут беду его Родине. К 1942 году он понял безысходность войны, тупиковую политику Гитлера и начал искать единомышленников....Первыми единомышленниками стали члены его семьи - жена, старшие братья и дядя по матери...Постепенно круг заговорщиков разросся до нескольких сотен.

Отец Штауффенберг со своими тремя сыновьями (Клаус в пуловере):

Ядро группы составляли представители немецкой аристократии и прусских офицерских семей.

В ходе кампании в Северной Африке 1943 году Штауфенберг был тяжело ранен, потерял глаз, правую руку и несколько пальцев на левой. Во время отпуска по ранению он сказал жене «Настанет время, когда я спасу Германию»

Вот здесь он уже без глаза. Значит фото не ранее 1943 года.

Супруги осознавали, что если план убийства Гитлера провалится, расплата коснется не только заговорщиков, но и их семей и друзей. Непосредственно перед покушением Штауффенберг посоветовал жене: «Случится может все. В случае провала играй роль глупой домохозяйки, занятой детьми и хозяйством. »

Несмотря на высокий риск Нина поддерживала мужа на протяжении планирования покушения. Биографы Клауса фон Штауффенберга часто описывали Нину, как сварливую и невежественную домохозяйку. Даже если Нине и не удалось сыграть существенную роль в движении Сопротивления, она была в курсе того, чем занимался ее муж. И она была готова к возможному поражению. Она знала, что ее могут арестовать или даже казнить.

Она позже абсолютно ясно говорила, что в тот момент, когда она поняла, что это было необходимо ему и стране, она поддержала его всем сердцем и с такой верностью, которая нам сегодня даже, может быть, не очень понятна. Но ей было ясно, что нужно было вести себя так, а не иначе.

Однажды Штауффенберг привез из Берлина документы и попросил жену сжечь их (в его берлинской квартире не было для этого условий). Перед тем как засунуть их в камин, Нина бегло просмотрела их....Это были листовки и планы НПСГ (Нацональной Партии Свободы Германии) , которую намеревались создать заговорщики, расправившись с Гитлером.

В июле 1944 года Нина была на третьем месяце беременности, и Штауффенберг не решился сказать ей, что осуществлять операцию будет он сам. И Нина надеялась, что это будет кто-то другой...Все-таки Штауффенберг был инвалидом - без одной руки, а на другой всего три пальца, ему было бы трудно настроить детонатор в бомбе. Но с другой стороны она наверняка догадывалась, что ее муж был одним из очень немногих заговорщиков, которые участвовали в совещаниях в ставке Гитлера.

Как мы знаем, операция «Валькирия» 20 июля 1944 года провалилась. Случай спас Гитлера - он был только легко ранен в плечо, а убиты были четверо других присутствующих.

Штауффенберга, его брата, дядю и многих других казнили в тот же день. Других участников группы «20 июля» (около 200) казнили в последующие недели. Среди 200 казнённых был 1 фельдмаршал,19 генералов, 26 полковников, 2 посла, 7 дипломатов другого уровня, 1 министр, 3 государственных секретаря и начальник криминальной полиции рейха. По приказу Гитлера большинство осуждённых казнили не через расстрел, как военных, а повесили на рояльных струнах, прикреплённых к крюку мясника на потолке. В отличие от обычного повешения, смерть наступала не от перелома шеи при падении и не от сравнительно быстрого удушья, а от растягивания шеи и медленного удушения.

21 июля 1944 года (день после покушения) был одним из самых трагичных и тяжелых в жизни Нины. Она сообщила старшим детям, что их отец совершил ошибку и был казнен минувшей ночью. И добавила: «Но слава богу фюрер остался жив ». Сказала это намеренно, чтобы защитить их, а также младшего, еще неродившегося, ведь гестапо несомненно будет допрашивать детей. Она была просто вынуждена соврать. Только после войны дети узнают, что, на самом деле, их отец - герой, а матери пришлось солгать им, чтобы спасти.

В соответствии с «древнегерманскими» законами о кровной вине (Sippenhaft) репрессиям подверглись и родственники заговорщиков. Другой брат Штауффенберга и мать Нины попали в концлагерь Бухенвальд, 23 июля гестапо пришло и за Ниной. Ее часами допрашивали, затем отводили в одиночную камеру, где постоянно горел яркий свет. Она не спала и снова стала много курить.

Детей отправили в приют для «детей предателей» в Бад Саше, на перевоспитание и «перековку» в национал-социалистов. Родственникам не разрешили забрать детей и даже не сообщили об их местонахождении. Туда же были помещены и другие дети казненных участников группы «20 июля».

Приют с домами для разных возрастов:

У детей отобрали все семейные письма, фотографии, они получили другие имена и фамилии, их разделили по возрасту, и первые месяцы они не видели друг друга. Но полностью «стереть» их память не удалось - по крайней мере старшие помнили свои имена и родителей и при редких встречах постоянно напоминали об этом младшим.

Для беременной Нины началась одиссея скитаний по одиночным камерам тюрем, затем - концлагерь Равенсбрюк, а в январе 1945 года в больнице Франкфурта она родила дочь, которой дала имя Констанция, что на латыни означает «стойкая».

Констанция в детстве:

Позже Нина узнала, что буквально через несколько дней после рождения дочки в концлагере умерла ее мать Анна.

Последние месяцы войны ознаменовались хаосом, бомбежками, грабежами....12 апреля 1945 года Нину c маленькой дочкой отправили в Баварию под конвоем полевого жандарма. После длительного пешего марша ей удалось уговорить жандарма отпустить ее, ведь исход войны уже был предрешен. Она нашла родственников отца, которые приютили ее с дочкой.

В июне 1945 Нина нашла своих старших детей, которых не видела почти год. И они начали жить заново.

После войны Нина с детьми вернулась в родовое поместье мужа Лаутлинген..

«Для моей матери все переменилось со дня на день. Вся семья снова была вместе в Лаутлингене, как будто собранная здесь рукой Бога. Не хватало лишь отца. С блужданием было покончено, но что ждало ее впереди? Освобождение и возвращение в семью были для нее облегчением. Но в то же время это было началом чрезвычайно сложного периода, периода размышлений и попытки осознания всего того, что она пережила и выстрадала. А еще перед ней стояла задача заново выстроить свое существование. Что осталось от ее прежней жизни, той, которой она жила до 20 июля 1944 года? Муж был казнен, мать умерла в лагере в ужасных условиях, дом ее родителей в Бамберге был сильно поврежден войной. Жизнь ее была разрушена.» (из книги дочери Нины Констанции)

После войны. Нина с детьми.

Казнь мужа и последующие испытания сильно изменили ее. Ранее жизнерадостная и неунывающая, она стала замкнутой и молчаливой.

Она занималась общественной работой: сотрудничала с американцами и новыми немецкими властямя по вопросам денацификации и обустройству послевоенной жизни, хлопотала о восстановлении и сохранении исторического облика Бамберга...

Что касается личной послевоенной жизни, вся она была посвящена памяти мужа. Иногда даже в ущерб детям. У Нины бывали фазы, когда она уходила в себя, и дети ее долго не видели. Часто она уезжала на несколько недель. А когда она была дома, покидала свои покои лишь для того, чтобы отдать приказания прислуге.

В 1966 года Нина похоронила 26-летнюю дочь Валери, умершую от лейкемии.

1994 год. 81-летняя Нина Шенк графиня фон Штауффенберг на 50-летнем юбилее событий «20 июля»:

Умерла Нина в 2006 году в возрасте 92 лет.

Ее дети:

1. Бертольд (* 1934), старший сын Клауса фон Штауффенберга. Стал генералом бундесвера. Выразил свое несогласие, что роль его отца, верующего католика, будет играть сайентолог Том Круз.

2. Хаймеран (* 1936) второй сын. Не нашла фото и информации о нем.

3. Франц Людвиг(* 1938), младший сын. Стал юристом и депутатом Рейхстага

4. Валери (1940-1966), была замужем, умерла от лейкемии, осталась дочь. Фото не нашла.

5. Констанция (* 1945), младшая дочь - до рождения которой отец не дожил. Журналистка и писательница, написала книгу о матери.

Все дети (кроме Хаймерана, ничего о нем не нашла) создали семьи с аристократами и имеют детей и внуков.

Книга о матери, написанная Констанцией:

Интересные факты, связанные с семьей Штауффенбергов:

Старший брат Клауса - Бертольд, юрист по образованию, был женат на иммигрантке из России Марии Классен (скорее всего этнической немке). Был казнен по делу «20 июля», вдова воспитала сына и дочь одна.

Другой старший брат Клауса - Александр (близнец с Бертольдом), профессор античности, был женат на Меллите Шиллер - легенде, знаменитой летчице-испытательнице и авиаконструкторе, полуеврейке, которую специальным указом «приравняли» к арийке. Попал в концлагерь по делу «20 июля». После трагической смерти Меллиты в авиакатастрофе женился снова и во втором браке имел детей.

Внук Клауса фон Штауффенберга, актер Филипп фон Шультесс, играл эпизодическую роль в фильме „Операция Валькирия».

Съемки фильма «Операция «Валькирия» с Томом Крузом в главной роли вызвали в Германии бурю негодования. Немцы были оскорблены тем, что полковника Штауффенберга, их национального героя, сыграет Том Круз, последователь секты сайентологов. Министерство обороны ФРГ сделало все, чтобы затруднить съемки. Например, военное ведомство не разрешило съемочной группе работать на территории принадлежащих ему исторических зданий, где происходили события заговора. Фильм тем не менее был снят, и в конце концов даже немецкие критики признали, что для популяризации за рубежом главной германской саги о сопротивлении Гитлеру этот боевик сделал больше, чем все прежние попытки экранизации этих событий (примечание: мне лично больше нравится фильм 2004 года с Себастьяном Кохом в роли Штауффенберга)

«Семья Штауффенбергов будет полностью уничтожена», - объявил Гиммлер 3 августа 1944 года. Выжили все. А Нина фон Штауффенберг умерла 2 апреля 2006 года в возрасте 92 лет, окруженная детьми, внуками и правнуками.

Глава 28

Заговорщики, которые безуспешно пытались взорвать самолет Гитлера бутылками из-под коньяка, заполненными взрывчаткой, или подорвать фюрера взрывпакетами, спрятанными в карманах шинели, не сдавались. В период с сентября 1943-го по 11 февраля 1944 года было предпринято еще четыре попытки покушения на жизнь фюрера. Генерал Штиф должен был подложить бомбу с часовым механизмом во время одного из совещаний в «Волчьем логове», но в последний момент смалодушничал. Месяц спустя капитан Бусше согласился взорвать себя и Гитлера во время демонстрации нового образца шинели, но судьба и на этот раз распорядилась иначе: за день до запланированной операции склад с новыми шинелями был разрушен во время английского воздушного налета.

Накануне нового, 1944 года еще один офицер вошел в зал заседаний с портфелем, где была спрятана бомба. Но по какой-то причине запланированное совещание в последний момент было отменено. Несколько недель спустя была предпринята очередная «шинельная» попытка. На этот раз «манекеном» вызвался быть Эвальд фон Кляйст, сын генерала. И снова английская авиация «спасла» Гитлера: воздушный налет вынудил отменить акцию.

Спустя две недели Гитлер дал указание Гиммлеру объединить абвер и СД. Это фактически означало разрушение сердца заговора. Генерала Остера уволили по подозрению в неблагонадежности. Хотя он оставался на свободе, за ним была налажена постоянная слежка, и пользы он больше принести не мог. Казалось, сама судьба хранит Гитлера. В рядах заговорщиков возобладало настроение безысходности.

Возможно, это было бы концом их тайной войны против Гитлера, если бы на сцене не появился новый лидер – граф Клаус Шенк фон Штауффенберг, штабной офицер в чине подполковника, правнук Гнайзенау, героя освободительной войны против Наполеона. В молодости он мечтал стать архитектором, но в 1926 году вступил в рейхсвер. Как и многие другие, молодой офицер приветствовал введение Гитлером всеобщей воинской повинности, одобрял аншлюс Австрии и оккупацию Чехословакии, его захлестнула слава побед в Голландии и Франции. Но план «Барбаросса» положил конец его иллюзиям. Независимо мыслящий штабист всецело одобрял попытки Розенберга освободить нерусские народы Советского Союза, но после того, как эта политика сменилась террором и массовыми убийствами, сказал одному коллеге-офицеру, что теперь единственный выход для Германии – устранить фюрера. Случайно он познакомился с заговорщиками, которым не составило особого труда вовлечь его в свои ряды. Казалось, роль новичка в заговоре была кратковременной: однажды его автомобиль наехал на мину, и Штауффенберг потерял глаз, правую руку и два пальца левой руки. На его месте другой бы ушел в отставку, но Штауффенберг был убежден, что только он сможет убить Гитлера, и в конце 1943 года снова приступил к службе. Именно он принес в портфеле бомбу на совещание у фюрера перед Новым годом. Неудача побудила его к новой, более амбициозной попытке покушения. На этот раз за убийством Гитлера должен был последовать хорошо спланированный захват власти военными в Берлине, Париже и Вене.

Назначение на пост начальника штаба командующего армией в Берлине позволило Штауффенбергу восстановить ослабленные ряды заговорщиков. Он взял бразды правления из рук уставших, престарелых офицеров и своим динамизмом сумел сколотить в вермахте сильную группу, в которую входили его собственный шеф, первый генеральный квартирмейстер армии, начальник войск связи главного командования вермахта, генерал, войска которого должны были после убийства захватить Берлин, и другие офицеры среднего ранга.

Пока что, однако, к заговорщикам не присоединился ни один фельдмаршал. Клюге был ненадежной фигурой, а Манштейн отказался связывать себя какими-либо обязательствами, так как считал, что любой мятеж приведет к развалу Восточного фронта. Самым многообещающим кандидатом был Роммель, но и у него были оговорки. «Я считаю себя обязанным помочь спасти Германию», – сказал он, но тем не менее решительно возразил против убийства, которое, по его мнению, лишь сделает Гитлера мучеником. Фюрера надо арестовать и привлечь к суду за его преступления, считал фельдмаршал.

Весной 1944 года Роммель еще глубже втянулся в заговор благодаря своему новому начальнику штаба генерал-лейтенанту Гансу Шпайделю, который получил докторскую степень по философии в Тюбингенском университете. Шпайдель уговорил фельдмаршала тайно встретиться неподалеку от Парижа с военным губернатором Франции генералом Карлом Штюльпнагелем. Здесь с помощью энергичного начальника штаба они выработали план прекращения войны на Западе путем перемирия. Согласнво этому плану все немецкие войска должны быть отведены в Германию, а союзники в качестве ответной меры прекратят бомбардировки германских городов. Гитлер будет арестован, военные временно возьмут власть. Тем временем война на Востоке будет продолжаться в расчете на то, что американские и английские войска присоединятся к крестовому походу против большевизма. Роммель настолько увлекся этим планом, что попытался вовлечь в заговор Рундштедта, но тот, хотя и одобрил замысел, отказался участвовать в его осуществлении, сославшись на свои возраст.

Штауффенберг и его группа были далеки от восторга по поводу участия Роммеля, так как считали его нацистом, который только из-за военных неудач готов разделаться с Гитлером. Они решительно выступали против продолжения войны с Россией. По их мнению, не было никаких оснований полагать, что Запад пойдет на сепаратный мир. Кроме того, группа Штауффенберга настаивала на убийстве фюрера. Осуществить его, считали заговорщики, необходимо до высадки союзников. Как только противник вторгнется в Германию, добиться более или менее приемлемнх условий заключения мира будет невозможно. К этому времени у них был уже определенный сценарий мятежа, основанный, по иронии судьбы, на плане, одобренном самим фюрером. Официальная операция под кодовым названием «Валькирия» предусматривала меры борьбы против возможного восстания военнопленных и иностранных рабочие, занятых рабским трудом в Германии. Намечалось на этот случай объявить чрезвычайное положение и мгновенно мобилизовать войска для подавления восстания. Замысел Штауффенберга состоял в том, чтобы использовать сигнал с «Валькирии» для начала мятежа по всему рейху и на всех фронтах. Гитлер предоставил право отдать приказ о «Валькирии» командующему резервной армией генералу Фридриху Фромму, который без особого энтузиазма примкнул к заговору.

Высадка союзников привела заговорщиков в состояние шока. Люди старшего возраста утверждали, что даже успешный военный переворот не спасет Германию от вражеской оккупации. Лучше всего положиться на Запад. Он гуманно отнесется к Германии и помешает России опустошить ее. Но Штауффенберг был преисполнен решимости предпринять еще одну, последнюю попытку уёийства, и случай почти сразу помог ему в этом. Глава заговорщиков неожиданно был произведен в полковники и стал начальником штаба армии Фромма. Теперь он мог отдавав приказы по резервной армии и таким образом захватить Берлин. Новый пост облегчал ему и доступ к Гитлеру.

Удобный случай представился 11 июля, когда Гитлер вызвал Штауффенберга для доклада о пополнениях. Полковник прибыл в Бергхоф с портфелем, в котором среди бумаг было спрятано изготовленное в Англии взрывное устройство. Войдя в зал, где была назначена встреча, Штауффенберг, к своему ужасу, увидел, что он пуст. Гитлер так и не появился. Судьба снова благоволила фюреру...

Новая возможность представилась через четыре дня: Штауффенберг снова был вызван к Гитлеру, который к этому времени перебрался в «Волчье логово». Полковник прибыл с бомбой в портфеле, сделал короткий доклад фюреру, потом вышел и позвонил в Берлин, сообщив, что Гитлер на месте и он подкладывает бомбу. Но, вернувшись, Штауффенберг узнал, что фюрер был вынужден срочно уехать и сегодня уже не вернется.

Заговорщики были удручены этой неудачей, но Штауффенберг не терял надежды на успех. В своей берлинской квартире он встретился с молодыми коллегами, и они выслушали вдохновляющее сообщение двоюродного брата Штауффенберга, который был связан с группой Роммеля – Шпайделя во Франции. Тот сообщил, что Роммель поддержит заговор независимо от того, как поступит преемник Рундштедта фельдмаршал фон Клюге. Но судьба снова соблаговолила Гитлеру: на следующий день автомобиль Роммеля попал под обстрел авиации противника, а сам он был тяжело ранен.

Вернувшись в «Волчье логово», люди с трудом узнавали это место. На месте приземистых бункеров выросли колоссальные железобетонные сооружения, их крыши были тщательно замаскированы дерном и пересаженными деревьями. Было настолько жарко, что большую часть времени Гитлер проводил в бункере. Фюрер был в плохом настроении, вспоминала Траудль Юнге, жаловался на бессонницу и головную боль. Адъютанты делали все, чтобы отвлечь его от забот, приглашая веселых гостей. Фотограф Хофман, который пил больше, чем всегда, скоро всем надоел, а вот архитектор Гизлер своими смешными пародиями поднимал настроение окружающих. Гитлер, возможно, очень переживал неудачи последних дней, но внешне оставался оптимистом и заверил Геббельса, что маятник истории скоро качнется в пользу Германии.

Штауффенберг получил распоряжение прибыть в «Волчье логово» 20 июня. Ему предстояло доложить Гитлеру о пополнении для Востока, где Центральный фронт был на грани краха после разгрома обоих флангов. Полковник закончил последние приготовления и 19-го после обеда созвал совещание участников предстоящей операции. Были оговорены условные сигналы. Большинство посланий должно было передаваться устно в обусловленном порядке. По телефону и телеграфу будут употребляться кодовые слова и только в самых необходимых случаях, так как вся система связи прослушивалась гестапо.

Заговорщики знали об этом, в их число входили несколько сотрудников тайной полиции, в том числе генерал СС, руководивший штаб-квартирой гестапо в Берлине. В СС были сильные антигитлеровские настроения. Например, генерал Феликс Штайнер выдвинул свой план похищения фюрера и объявления его умалишенным и вместе с рядом других командиров СС недавно заверил Роммеля в поддержке любого восстания против Гитлера. Мятежным духом была пронизана и верхушка СД, в частности начальник службы внешней разведки Вальтер Шелленберг. Еще в конце 1942 года он пытался привлечь Гиммлера к поддержке тайного плана заключения сепаратного мира с Западом ценой, если это будет необходимо, отстранения Гитлера. С одобрения Гиммлера один из гражданских участников заговора, Карл Лангбен, встретился с английскими и американскими представителями в Стокгольме с целью зондажа возможности организовать мирные переговоры, а затем отправился в Берн для личной встречи с помощником Аллена Даллеса, представителя Управления стратегических служб США в Швейцарии. Но ничего не получилось. Гестапо удалось перехватить и расшифровать радиограмму о том, что «юрист Гиммлера» прибыл в Швейцарию для ведения переговоров о мире, и передать его Гитлеру. Вызванный к фюреру Гиммлер поклялся в своей невиновности и в беззаветной преданности фюреру. Гитлер предпочел поверить ему, вероятно, потому, что нуждался в его услугах. Со своей стороны рейхсфюрер арестовал Лангбена, заточил его в концлагерь и поспешно прервал все связи с движением Сопротивления. Но Шелленберг продолжал интриговать шефа СС, вступив в контакт с американскими военными в Испании, и даже обсуждал с ними план похищения Гитлера и передачи его союзникам.

Невероятно, но ни Шелленберг, ни Гиммлер не знали о готовящемся заговоре. Правда, они были информированы об антигитлеровских настроениях среди консервативных деятелей правого толка, отставных офицеров и молодых интеллектуалов, но у них не было ни малейших подозрений в отношении Штауффенберга и его коллег. За несколько месяцев до этого глава заговорщиков консультировался с астрологом Вильгельмом Вульфом, находившимся на содержании СС, о возможном устранении Гитлера. Вульф сказал, что простое отстранение фюрера от дел не изменит ход событий. «Слишком много воды утекло до этого, – добавил астролог. – Я изучаю гороскоп Гитлера вот уже двадцать лет. У меня довольно ясное представление о том, какова будет его судьба. Фюрер, вероятно, погибнет от руки убийцы при загадочных обстоятельствах, к которым будет причастна женщина. Мир, вероятно, никогда не узнает точных обстоятельств его смерти».

В Берлине вечером 19 июля Штауффенберг завершал подготовку к завтрашней операции. Он дал указание своему шоферу, который ничего не знал о заговоре, съездить в Потсдам и взять у одного полковника портфель, в котором, по словам Штауффенберга, были два важных секретных пакета и который шофер должен держать все время при себе. Следуя указаниям полковника, шофер всю ночь хранил портфель у изголовья своей кровати. В нем было две бомбы.

Во время вечернего чая в «Волчьем логове» Гитлер был, таким беспокойным и нервозным, что фройляйн Шредер спросила фюрера, чем он так озабочен

В начале седьмого утра Штауффенберг выехал из дома и по дороге захватил с собой адъютанта. На аэродроме Рангсдорф они встретились с генералом Штифом, и все сели в самолет, предоставленный генерал-квартирмейстером. В 10.15 он приземлился на аэродроме в окрестностях Растенбурга. Пилот получил указание быть готовым после полудня вылететь с пассажирами обратно в Берлин.

После получаса езды трое заговорщиков проехали через первые ворота ставки фюрера. Далее следовали три километра минных полей и кольцо укреплений, наконец, – вторые ворота. Они открывали въезд в крупный комплекс, окруженный колючей проволокой, сквозь которую был пропущен электрический ток. Через полтора километра они подъехали к офицерскому контрольно-пропускному пункту. Как обычно, у них проверили пропуска, но не портфели. Через двести метров они подъехали к третьему ограждению. Это было «кольцо безопасности А», где жили и работали Гитлер и его ближайшие сотрудники. Внутренний комплекс, окруженный оградой из колючей проволоки, постоянно патрулировался охраной СС. Прежде чем сюда войти, даже фельдмаршал должен был предъявить специальный пропуск, выписанный начальником специального управления безопасности при ведомстве Гиммлера. Но портфель с бомбами не подвергся осмотру. Этот портфель нес адъютант, у Штауффенберга же был другой, с официальными бумагами. Он невозмутимо проследовал в столовую, где не спеша позавтракал с адъютантом коменданта ставки. Затем нашел командующего войсками связи генерала Фель-гибеля, который после взрыва должен был сообщить в Берлин, что наступил момент действовать, и изолировать «Волчье логово», отключив телефон, телеграф и радиосвязь.

Удостоверившись, что Фельгибель готов к действию, Штауффенберг коротко переговорил еще с одним знакомым офицером и в полдень вошел в кабинет Кейтеля. Фельдмаршал встретил его не очень приятной новостью: после обеда приедет Муссолини, поэтому совещание начнется на полчаса раньше, т.е. ровно через полчаса. Кейтель посоветовал Штауффенбергу держать портфель с докладом при себе, так как фюрер хочет уйти пораньше. Кейтель нетерпеливо поглядывал на часы и в 12.30 отправился на совещание. В коридоре Штауффенберг подошел к адъютанту Кейтеля и спросил, где можно привести себя в порядок. Тот показал полковнику на дверь ближайшего туалета. Там его уже ждал адъютант с коричневым портфелем. Однако туалет не был подходящим местом для приведения в действие взрывного механизма, поэтому они вернулись в приемную и спросили адъютанта Кейтеля, где можно сменить рубашку. Тот отвел их в свою спальню и оставил одних. Штауффенберг взял тремя пальцами своей единственной руки щипцы и начал вталкивать в бомбу взрыватель. Разбилась стеклянная ампула с кислотой, которая через пятнадцать минут должна была разъесть тонкую проволоку, после чего произойдет взрыв. Адъютант же занялся второй, «запасной» бомбой.

Не успели заговорщики засунуть бомбы в коричневый портфель, как вошел дежурный офицер, чтобы поторопить их.

Они вышли. Штауффенберг нес коричневый портфель под мышкой. Адъютант Кейтеля любезно предложил взять у него портфель, но тот отказался. По дороге они болтали на разные темы и прошли через пропускной пункт к «поясу безопасности». При подходе к зданию адъютант снова предложил свою помощь. На этот раз Штауффенберг согласился и попросил услужливого коллегу:

– Не могли бы вы посадить меня поближе к фюреру?

Он был несколько глуховат в результате недавнего ранения.

Кейтель нетерпеливо ждал их у входа. Совещание уже началось. Они проследовали по коридору, через комнату связи и вошли в зал совещаний. Стояла жаркая погода, и все окна были открыты. Участники совещания собрались вокруг длинного узкого массивного дубового стола. Сидел один Гитлер – в середине стола, спиной к двери. На карте лежали очки. Фюрер держал в руке увеличительное стекло. Справа от него генерал Адольф Хойзингер докладывал о тяжелом положении на Восточном фронте. Гитлер посмотрел на вошедших, ответил на их приветствия. Штауффенберг подошел к столу справа от Хойзингера и небрежно поставил портфель под стол как можно ближе к Гитлеру, у массивной ножки стола, на расстоянии двух метров от фюрера. Было 12.37, через пять минут сработает взрывное устройство... Все были настолько поглощены мрачным докладом Хойзингера, что Штауффенбергу удалось выскользнуть из зала незамеченным. Он поспешно прошел по коридору и выскользнул из здания.

Хойзингер сочувствовал антигитлеровскому заговору, но ничего конкретно о сроках его осуществления не знал. Когда генерал увидел вошедшего Штауффенберга, ему и в голову не пришло, что через несколько минут последует взрыв. Хойзингер заметил, что Штауффенберг поставил на пол коричневый портфель, и у него промелькнула мысль: «Что-то может случиться». Но потом, видя, с каким вниманием его слушает Гитлер, генерал отбросил свои опасения. Его помощник нагнулся над столом, чтобы получше рассмотреть карту, но коричневый портфель мешал ему, и офицер машинально отодвинул его ногой.

Адмирал фон Путткамер подошел к окну, где было посвежее, и присел на подоконник, размышляя, не следует ли ему незаметно выйти, чтобы успеть переодеться к предстоящей встрече с прибывающим в ставку фюрера Муссолини. Было 12.41. Фюрер нагнулся над столом, вглядываясь в карту. Хойзингер говорил:

– Если в конечном счете группа армий не будет отведена от Пайпуса, катастрофа...

В следующее мгновение громыхнул взрыв. Вспыхнуло пламя, на всех обрушился град осколков стекла, щепок, кусков штукатурки. Упав на пол, Путткамер услышал, как кто-то крикнул: «Пожар!» – и пополз к двери.

Высаженная взрывом дверь валялась на полу, адмирал вскочил и перешагнул через нее. Потом вдруг подумал: «А где же все остальные?» Как раз в этот момент к нему подошли Гитлер, в брюках, превратившихся в лохмотья, с лицом, черным от сажи, и Кейтель. Они прошли мимо, как лунатики, ни на кого не обращая внимания, и оглушенный адмирал, задыхаясь, последовал за ними по длинному коридору. На улице у него сдали нервы, и он упал на землю. Затем стал жадно хватать ртом воздух и успел заметить, что Гитлер и Кейтель направляются к бункеру...

Адъютант фюрера Гюнше даже не слышал взрыва – у него сразу лопнули барабанные перепонки. Со лба текла кровь, волосы обгорели. В комнате было темно от дыма, пол вздыбился по крайней мере на метр. Адъютант выкарабкался через разбитое окно, обошел дом и столкнулся с Гитлером и Кейтелем.

– Что случилось?– спросил Гитлер, когда Гюнше помог ему выбраться на дорогу. – Бомба с русского самолета?

Выйдя из зала совещаний, Штауффенберг поспешил в управление связи. Они с генералом Фельгибелем постояли у входа в бункер, где находилось управление, ожидая взрыва. Подошедший офицер сообщил Штауффенбергу, что машина ждет его, и напомнил, что предстоит завтрак у коменданта ставки. Штауффенберг сказал, что должен сначала вернуться на совещание. И тут раздался взрыв.

– Что это?– спросил Фельгибель.

Офицер ответил, что, наверное, какой-то зверь снова подорвался на мине. А Штауффенберг внезапно изменил свое решение, сказав, что на совещание не вернется, а поедет к коменданту на завтрак.

Шофер остановился у первого пропускного пункта. Услышав взрыв, охрана закрыла ворота. Тогда Штауффенберг зашел в караульное помещение и попросил у лейтенанта, с которым был знаком, разрешения позвонить. Он набрал номер, что-то сказал, положил трубку и спокойно заявил:

– Лейтенант, мне разрешили проехать.

Ворота открыли. Было 12.44.

Через полторы минуты взвыла сирена тревоги. Штауффенберг подъехал к следующему посту. Охрана категорически отказалась его пропустить. Снова он позвонил, на этот раз адъютанту коменданта ставки.

– Говорит полковник граф фон Штауффенберг, – сказал он, – с внешнего поста «Юг». Капитан, вы помните, мы утром вместе завтракали. Из-за взрыва охрана меня не пропускает, а я спешу: на аэродроме меня ждет генерал-полковник Фромм.

Он поспешно положил трубку и обратился к дежурному офицеру:

– Вы слышали, мне разрешили проехать.

Но охранник исправно нес свою службу и решил позвонить сам. К счастью Штауффенберга, разрешение на проезд было подтверждено.

Около 13.00 он в сопровождении адъютанта подъехал к своему «хейнкелю», и через несколько минут самолет был уже в воздухе.

Гитлер, вероятно, был бы убит, если бы коричневый портфель случайно не оказался сдвинутым со своего места. Фюреру повезло и в том, что дверь сзади него вела в длинный и узкий коридор, который и поглотил взрывную волну. Снова удача в виде чистой случайности спасла Адольфа Гитлера...

Через несколько минут на место взрыва прибыли врачи и спасатели. Раненые были доставлены машинами скорой помощи в полевой госпиталь в Растенбурге. Личный врач фюрера фон Хассельбах первым оказал ему помощь, перевязав раны.

– Теперь я доберусь до этих парней, – пригрозил Гитлер, – они свое получат!

Пришел Морель, прослушал сердце Гитлера и сделал укол. Пациент был в возбужденном состоянии, повторяя одно и то же:

– Вы только подумайте, ничего со мной не случилось, вы только подумайте!

К удивлению Мореля, пульс его пациента был нормальный. Вбежали три секретарши, чтобы удостовериться, что фюрер жив. Траудль Юнге едва удержалась от смеха при виде его волос, стоявших, как у дикобраза. Гитлер поприветствовал их левой рукой.

– Ну, мои дамы, – сказал он, улыбаясь, – снова все кончилось для меня хорошо. Еще одно доказательство того, что я – избранник судьбы. Иначе я не остался бы в живых.

Фюрер был необычайно болтлив, возложив вину на «труса» из строительных рабочих.

– Я не допускаю иного, – подчеркнул он и повернулся к Борману за подтверждением.

Тот, как обычно, в знак согласия кивнул головой.

Явился с поздравлениями Гиммлер. Он тоже подозревал, что бомбу подложили строительные рабочие. Невероятно, но подлинного виновника установил ординарец фюрера Линге. От дежурного унтер-офицера в комнате связи он случайно узнал, что Штауффенберг ожидал здесь срочного телефонного звонка из Берлина. Потом кто-то вспомнил, что полковник оставил под столом портфель. Позвонили на аэродром – оказалось, Штауффенберг через считанные минуты после взрыва поспешно вылетел в Берлин. У Гитлера теперь не было сомнений относительно того, кто подложил бомбу. Фюрер приказал немедленно арестовать Штауффенберга.

Но по воле случая приказ не был передан в Берлин. Сразу после взрыва адъютант Гитлера приказал дежурному офицеру отключить телефонную и телеграфную связь. Дежурный, полковник Зандерс, сделал это и доложил своему начальнику Фельгибелю. Генерал, участник заговора, имевший задание изолировать ставку фюрера, охотно одобрил действия Зандерса. Но узнав, что Гитлер не погиб, он срочно позвонил своему начальнику штаба.

– Произошло ужасное, – сообщил генерал. – Фюрер жив. Заблокируйте все!

Начальник штаба понял своего шефа с полуслова, так как тоже был посвящен в планы заговорщиков. Через считанные минуты главные центры связи как в ставке фюрера, так и в штабе армии были отключены.

Это давало заговорщикам время для захвата столицы, но они не воспользовались счастливым случаем. Не будучи уверенными, убит Гитлер или нет, они не решались привести в действие разработанный заранее план операции «Валькирия». Информация из «Волчьего логова» была слишком неясной.

Все нервно расхаживали по коридорам штаба, ожидая Штауффенберга. Двум официальным лидерам заговора – генералу Беку и фельдмаршалу фон Вицлебену – следовало издать заранее подготовленные прокламации и приказы. Они могли бы выступить по радио с сообщением о том, что тирания Гитлера наконец закончилась. Но ни один из них даже не посчитал нужным прибыть в штаб заговора на Бендлерштрассе. Терялось даром драгоценное время, все в нерешительности ожидали дальнейших известий от Фельгибеля из «Волчьего логова». Но их не было.

Гитлер отказался отдохнуть перед обедом и вышел на прогулку, демонстративно дружески побеседовал со строительными рабочими, которых он вначале заподозрил в причастности к организации взрыва. За обедом фройляйн Шредер с удивлением отметила, что фюрер снова ведет себя как ни в чем не бывало.

– Мне невероятно повезло, – то и дело повторял он, объясняя, как его защитила толстая ножка стола. – Удивительная вещь! У меня было какое-то предчувствие...

После обеда Гитлер поехал на станцию встречать Муссолини. Выглядел дуче неважно. Ему удалось восстановить фашистский режим, но для этого пришлось пойти на уступки Гитлеру и казнить ряд «предателей», среди которых оказался и зять самого диктатора, граф Чиано. Фюрер рассеянно слушал дуче, снова и снова мысленно возвращаясь к событиям этого безумного дня.

– Дуче! – взволнованно произнес он, протягивая левую руку. – Несколько часов назад я пережил такую удачу, какой у меня еще никогда не было!

Он предложил немедленно поехать на место покушения и по дороге рассказал гостю о том, что произошло. Затем привел дуче в разрушенный зал совещаний, показал порванные брюки и шутливо заметил, что ему жалко пары новых штанов. Муссолини вымученно засмеялся. Напоследок Гитлер показал гостю затылок с обгоревшими волосами.

Муссолини был в ужасе. Как такое могло произойти в ставке фюрера? Гитлер тем временем снова и снова сообщал различные подробности недавнего инцидента – как были ранены другие участники совещания, как одного выбросило через окно... Его чудесное спасение, не уставал повторять фюрер, доказывает, что его дело победит. Энтузиазм Гитлера приободрил Муссолини.

– Наше положение почти отчаянное, но то, что случилось сегодня, дает мне новую надежду, – заявил дуче.

Они вышли из бункера и за чаем возобновили беседу. Но в «Чайном доме» настроение Гитлера резко изменилось: к фюреру вернулась его обычная нервозность. Вскоре связь была восстановлена, и беседу двух диктаторов часто прерывали телефонные звонки генералов, желающих удостовериться, верны ли слухи о гибели фюрера. Гитлер впал в мрачное молчание. Он смотрел на собеседника отсутствующим взглядом, иногда посасывая таблетки и не обращая внимания на ожесточенный спор между Герингом, Кейтелем и Риббентропом, обвинявших друг друга в ошибках, которые привели к нынешнему отчаянному положению. Свара усилилась, когда прибыл Дениц и обвинил армейскую верхушку в измене. Когда Геринг с жаром поддержал его, адмирал обрушил свой гнев и на рейхсмаршала люфтваффе, чьи самолеты не способны защитить Германию от вражеских бомб.

Лишь упоминание о путче Рема оживило Гитлера. Фюрер снова начал повторять, что он избранник судьбы. Затем встал и гневно произнес:

– Предатели, которых родина-мать вскормила своей грудью, заслуживают самой позорной смерти, и они ее получат!

Ярость фюрера иссякла так же внезапно, как и возникла. Казалось, он был совершенно опустошен, глаза помутнели, лицо стало пепельно-серым.

В 15.42 Штауффенберг наконец приземлился в окрестностях Берлина. Он удивился, что никто его не встретил. Адъютант позвонил на Бендлерштрассе, нашел генерала Ольбрихта и сообщил кодовое слово, означающее, что покушение было успешным. Ольбрихт дал туманный ответ, из которого явствовало, что сигнал к началу операции «Валькирия» еще не подан. Штауффенберг схватил трубку и потребовал сделать это еще до его приезда. Затем сел в машину и помчался в Берлин.

Фото из Федерального архива Германии

Ольбрихт сделал решительный шаг только в 15.50. Военный комендант Берлина генерал Корцфляйш получил приказ поднять по тревоге охранный батальон, гарнизон в Шпандау и два военных училища. Чтобы ускорить дело, Ольбрихт лично дал указание командующему Берлинским гарнизоном генералу фон Хазе, участнику заговора, объявить в войсках тревогу. Командирам охранных подразделений, уже поднятых по тревоге, был отдан приказ применять силу, если в город попытаются войти части СС. Было остановлено уличное движение.

Ольбрихт делал то, что следовало сделать еще три часа назад. Он ворвался к генералу Фромму, который знал о заговоре, но уклонялся занять четкую позицию, и сообщил ему, что Гитлер действительно мертв. Он предложил Фромму объявить командующим военных округов о начале операции «Валькирия». Фромм, тщеславный человек с повадками аристократа, продолжал юлить и сказал, что позвонит Кейтелю, чтобы удостовериться, действительно ли Гитлер мертв. «Здесь все как обычно», – ответил Кейтель из «Чайного дома».

Через несколько минут организаторы заговора собрались в просторном кабинете Ольбрихта, нервно ожидая Штауффенберга. Вскоре полковник твердым шагом вошел в кабинет.

– Судя по всему, – сказал он, – Гитлер мертв. Теперь надо действовать решительно и быстро, не теряя ни секунды. Даже если Гитлер жив, необходимо сделать все, чтобы свергнуть режим.

Штауффенберг связался по телефону со штабом генерала фон Штюльпнагеля в Париже, где служил его двоюродный брат.

– Путь открыт!– произнес полковник условную фразу.

Штюльпнагель приказал отключить все линии связи между Францией и Германией, кроме каналов, необходимых для их собственных контактов с Берлином.

А в это время на Бендлерштрассе Штауффенберг старался привести в чувство генерала Фромма.

– Кейтель, как всегда, лжет, – уверял Штауффенберг сомневающегося генерала и для убедительности солгал: – Я видел, как мертвого Гитлера несли на носилках.

– Учитывая это, – вмешался Ольбрихт, – мы направим кодовый сигнал о внутренних волнениях командующим военных округов.

Фромм вскочил, грохнул кулаком по столу и закричал:

– Это грубое нарушение субординации! Кто это «мы»? Штауффенберг еще раз попытался образумить Фромма, но тот упрямо стоял на своем.

– Граф фон Штауффенберг, – сказал он, – попытка не удалась. Вы должны пустить себе пулю в лоб.

Не помог и Ольбрихт. Фромм еще больше распалился, дело дошло до драки между ним и Ольбрихтом, досталось и Штауффенбергу, попытавшемуся разнять дерущихся. В конце концов под угрозой оружия разбушевавшегося генерала удалось утихомирить, и он был посажен под арест в соседней комнате. К 17.00 у всех входов в громадное здание была выставлена охрана. Для входа и выхода из него требовался специальный пропуск за подписью Штауффенберга.

Хотя штаб на Бендлерштрассе был наконец под полным контролем заговорщиков, их коллега генерал фон Хазе на Унтер-ден-Линден оказался в трудном положении. В 16.00 он как начальник Берлинского гарнизона приказал охранному батальону блокировать правительственный квартал. Командир батальона майор Отто Ремер, бывший деятель «Гитлерюгенд», хотел знать, действительно ли фюрер мертв. Фон Хазе заверил его в этом. Но дотошный майор не унимался:

– А кто его преемник?

Генерал раздраженно заметил, что надо не задавать глупые вопросы, а выполнять приказ. У Ремера закралось подозрение, что здесь что-то нечисто. У его товарища, лейтенанта Ганса Хагена, который читал в батальоне лекции по национал-социализму, было такое же ощущение. Он даже высказал мысль о том, что события смахивают на военный мятеж, и предложил выяснить этот вопрос у Геббельса, в аппарате которого работал до войны. Ремер согласился и дал ему для этой поездки мотоцикл, а сам приступил к исполнению приказа о блокировании правительственного квартала.

В ведомстве Геббельса царила атмосфера неразберихи. Приезжали и звонили должностные лица, сбитые с толку противоречивыми слухами. Геббельс не отходил от телефона, обзванивал партийных деятелей и генералов. К столице стягивались войска из Потсдама и других мест. Ситуация казалась отчаянной, но Геббельса обнадеживало то, что заговорщики не сделали никаких заявлений по радио. Явился Хаген. Выслушав его рассказ и получив заверение, что Ремер абсолютно надежный человек, которому можно доверять, Геббельс предложил Хагену привести к нему Ремера не позже чем через полтора часа. В противном случае он будет считать, что Ремер – провокатор, и прикажет войскам СС захватить здание штаба Берлинского гарнизона на Унтер-ден-Линден.

В 17.30 Геббельсу позвонил Гитлер и приказал немедленно передать по радио сообщение, которое развеяло бы слухи о его гибели. Министр пропаганды тут же связался с Домом радио и продиктовал текст сообщения. Радиоцентр уже был занят мятежными курсантами пехотного училища, но их командир был настолько сбит с толку или запуган голосом Геббельса, что даже не попытался воспрепятствовать выходу передачи в эфир.

Слухи о смерти Гитлера вызвали истерику и слезы у телефонисток. Когда же по радио прозвучало сообщение о том, что фюрер жив, тоже были слезы, но уже иного рода. В «Волчье логово» потоком шли поздравительные телеграммы и открытки. Большинство немцев действительно полагало, что будущее страны зависит от фюрера.

А в Берлине майор Ремер, закончив операцию по перекрытию правительственного квартала, чувствовал себя скверно. Ничего не было ясно, начальство давало туманные ответы. Возвратившийся из министерства пропаганды Хаген сообщил майору, что Геббельс хочет видеть его немедленно. Ремер доложил об этом своему начальнику, генералу фон Хазе, который приказал ему оставаться в приемной. Но другой заговорщик, тоже майор, предложил, чтобы Ремер явился к Геббельсу и арестовал его. Тот вышел в полной растерянности. Захватив с собой двадцать человек, он отправился к зданию министерства пропаганды.

Около семи часов вечера Ремер явился к Геббельсу. Он не признался, что получил приказ арестовать его, но и не поверил, когда Геббельс сообщил о своем недавнем разговоре с фюрером. Ремер дал понять рейхсминистру, что хотел бы услышать голос фюрера своими ушами.

– Как вам будет угодно, – согласился Геббельс и позвонил в Растенбург.

Через несколько секунд он уже разговаривал с Гитлером:

– У меня здесь командир охранного батальона майор Ремер, – и передал трубку.

– Вы слушаете, майор Ремер?– спросил Гитлер. – Вы действительно сомневаетесь в том, что я жив?

Ответом было не совсем уверенное «яволь». Гитлер сказал, что дает Ремеру все полномочия для обеспечения безопасности правительства. Он приказал немедленно восстановить порядок.

– Вы отвечаете только передо мной, – повторил Гитлер и тут же объявил ошарашенному майору, что производит его в полковники.

Ремер превратил министерство пропаганды в свой командный пункт. Прежде всего он позвонил генералу фон Хазе и сообщил, что только что разговаривал с фюрером, который назначил его командующим, и приказал Хазе немедленно явиться к нему. Тот возмущенным тэном потребовал объяснений. Ремер ответил, что в случае отказа он прикажет арестовать генерала, и послал солдат для захвата гарнизонной комендатуры. Затем Ремер известил все воинские части в районе Берлина, что все они переходят в его подчинение. Возражений не последовало.

Вскоре прибыл поверженный начальник Берлинского гарнизона, который стал делать подобострастные комплименты своему недавнему подчиненному. Отвечая на вопросы Геббельса, он смущался, запинался и наконец попросил разрешения позвонить жене, а также выразил желание перекусить. Когда генерал вышел, Геббельс насмешливо заметил:

– Вот они, наши революционеры. Все, о чем они думают, – это поесть, выпить и позвонить мамочке.

Коммутатор на Бендлерштрассе был перегружен звонками в связи с недавним сообщением по радио. Командиры, получившие приказ о начале операции «Валькирия», просили прямого подтверждения генералом Фроммом первоначальных сообщений о смерти Гитлера. На все эти звонки отвечал Штауффенберг, заявлявший, что Гитлер действительно мертв, а если звонили участники заговора, заверял их, что все идет по намеченному плану. Прозвучавшее по радио сообщение о том, что фюрер жив, он начисто опровергал.

Наконец появился один из формальных лидеров восстания – фельдмаршал фон Вицлебен при всех регалиях – и взял на себя руководство. Весь день он где-то отсиживался, но компенсировал свое опоздание рассылкой в 19.30 решительной директивы. В ней он сообщал о смерти фюрера, объявлял чрезвычайное военное положение и назначал себя верховным главнокомандующим вооруженными силами Германии.

Эта директива приободрила фельдмаршала фон Клюге, который предложил немедленно вступить в переговоры с Западом о заключении мира. Но его энтузиазм сразу иссяк, как только была получена телеграмма Кейтеля, в которой сообщалось, что фюрер жив, и давалось указание игнорировать приказы предательской клики Вицлебена – Бека.

– Господа, – сказал фон Клюге своим коллегам-заговорщикам, – больше меня в это дело не впутывайте.

Между тем в Берлине ряды заговорщиков покинул человек, подписавший приказ о взятии власти. Недовольный неразберихой на Бендлерштрассе, фельдмаршал фон Вицлебен отправился в штаб сухопутных сил в Цоссене. Там он заявил генерал-квартирмейстеру Ванеру, что все пропало, и уехал на свою загородную виллу.

Из «Волчьего логова» в 20.20 Кейтель отправил в Берлин телеграмму с приказом о назначении командующим резервной армией Гиммлера. Через десять минут Борман направил срочные депеши гауляйтерам, где информировал их о «преступной попытке покушения некоторых генералов на жизнь фюрера» и дал им указание выполнять только приказы самого Гитлера. В 21.00 по радио прозвучало сообщение о том, что скоро с обращением к народу выступит лично фюрер. Однако это выступление пришлось перенести на более поздний срок: в «Волчьем логове» не было специальных технических средств, которые позволили бы вести передачу в прямой эфир. Пришлось ждать прибытия из Кенигсберга передвижной радиостанции.

В Берлине случайно оказался любимец фюрера Отто Скорцени. Узнав, что Гитлер жив, он решил совершить ранее намеченную поездку в Вену для инспектирования школы подводных диверсантов. Когда он вечером вошел в вагон, в купе вбежал офицер, сообщивший, что в городе произошел военный мятеж и Скорцени приказано установить порядок. Герой операции по освобождению дуче поспешил в штаб СД, где Шелленберг подтвердил эти сведения.

Скорцени поднял по тревоге школу диверсантов в пригороде Берлина и отправился на рекогносцировку в город. В правительственном квартале все было спокойно. Он вернулся в штаб СД, где очень скоро его пригласили к телефону. Звонил Йодль.

– Сколько у вас людей?– спросил генерал.

– Только одна рота.

– Срочно отправляйтесь на Бендлерштрассе и поддержите майора Ремера и его охранный батальон, им приказано окружить здание.

В штабе заговорщиков тем временем усиливалось настроение отчаяния. Подразделения охранного батальона по приказу его командира были отведены от здания штаба к резиденции Геббельса, и для охраны осталось лишь 35 солдат у главных ворот. В 22.30 генерал Ольбрихт созвал своих офицеров и объявил, что они должны взять на себя охрану здания. У каждого из шести входов должен быть выставлен пост из офицеров штаба.

Никто не возражал. Но среди заговорщиков зрел контрзаговор. В 22.50 восемь вооруженных гранатами и автоматами офицеров ворвались в кабинет Ольбрихта. Тот пытался их успокоить. Внезапно вошел Штауффенберг. Поняв, в чем дело, он повернулся и выбежал в приемную. Ему вслед начали стрелять. Раненый, он успел заскочить в соседний кабинет. Но скоро его схватили вместе с Беком, Ольбрихтом и другими заговорщиками. Затем перед ними предстал Фромм, освобожденный из-под ареста.

– Ну, господа, – заявил генерал, размахивая пистолетом, – теперь я буду обращаться с вами, как вы со мной.

Он приказал своим пленникам сложить оружие.

– Вы не можете этого требовать от меня, своего бывшего начальника, – спокойно возразил Бек. – Я сам сделаю то, что считаю нужным.

Престарелый фельдмаршал достал из кобуры пистолет и, приставив дрожащей рукой дуло к виску, нажал на курок. Пуля скользнула по поверхности головы, оставив легкую царапину.

– Помогите старику, – приказал Фромм своим офицерам.

Те попытались вырвать у фельдмаршала пистолет, но старик отчаянно сопротивлялся.

Фромм повернулся к другим заговорщикам.

– Ну а вы, господа, если хотите написать письма женам, у вас есть несколько минут.

Он вышел, вернулся через пять минут и объявил, что военный суд «именем фюрера» приговорил к смертной казни Ольбрихта, Штауффенберга и их адъютантов. Арестованных повели во двор. Штауффенберг с окровавленным левым рукавом шел твердой походкой.

Бека оставили в приемной. Послышался выстрел. Фромм приоткрыл дверь и увидел, что бывший начальник генерального штаба снова промахнулся.

– Помогите старику, – повторил Фромм.

Подоспевший унтер-офицер вытащил полумертвого Бека из комнаты и выстрелил ему в затылок.

Двор был освещен фарами автомобилей. Четверых приговоренных поставили у мешков с песком. Ольбрихт был спокоен. Когда прозвучала команда «огонь!», Штауффенберг успел крикнуть:

– Да здравствует наша священная Германия!..

Когда все было кончено, в дверях черного хода появилась могучая фигура генерала Фромма. Он обошел двор, поприветствовал расстрельную команду и громко прокричал:

– Хайль Гитлер!

В центре связи на Бендлерштрассе отбили телеграмму: «Попытка путча безответственных генералов подавлена. Все зачинщики расстреляны».

Двор штаба резерва сухопутных войск, где были расстреляны Штауффенберг и трое его друзей

Когда Фромм выходил из ворот, перед ним резко затормозила белая спортивная машина. За рулем сидел Шпеер, рядом расположился Ремер.

– Я только что казнил преступников!– гордо заявил Фромм.

Ремер заметил, что с этим не следовало спешить.

– Вы что, собираетесь отдавать мне приказы?– возмутился Фромм.

– Нет, но вы должны нести ответственность за свои действия, – последовал ответ.

Шпеер привез Фромма в министерство пропаганды. Генерал потребовал связать его с фюрером, но Геббельс попросил его пройти в другую комнату, предложив Шпееру на время выйти, и позвонил Гитлеру. После разговора с фюрером он приказал поставить охранника у двери комнаты, где находился Фромм.

Появился Гиммлер. Он прибыл из «Волчьего логова» с приказом фюрера раздавить мятеж.

– Расстреливайте любого, кто сопротивляется, кто бы он ни был, – напутствовал его Гитлер.

Но рейхсфюрер СС явно опоздал. Геббельс представил дело так, будто он чуть ли не в одиночку подавил мятеж.

– Если бы они не были такими растяпами!– говорил он Гиммлеру. – У них был громадный шанс. Какие болваны! Я бы действовал не так. Почему они не захватили радиостанцию и не пустили в эфир самую дикую ложь?!

Невозмутимый Гиммлер вежливо кивал головой, умолчав о том, что еще до приезда в Берлин он уже запустил на полный ход машину террора.

В «Волчьем логове» генерал Фельгибель понимал, что его судьба решена, но не спешил расставаться с жизнью, поскольку хотел объяснить мотивы своего участия в заговоре на суде.

Гитлер с нетерпением ожидал прибытия передвижной радиостанции. Он созвал свой «семейный круг» и зачитал наспех написанную речь. Присутствовали секретари, адъютанты, Кейтель и перевязанный Йодль. Фюрер продолжал витийствовать.

– Трусы!– кричал он. – Если бы у них хватило смелости по крайней мере выстрелить в меня, я бы имел к ним какое-то уважение! А они боялись рисковать своей жизнью!

Наконец машина с необходимым оборудованием прибыла, и почти в час ночи 21 июля по всем немецким радиостанциям прозвучали фанфары, возвестившие о том, что ожидается важное сообщение. После короткой паузы Гитлер начал речь, обращенную к соотечественникам. Он объявил о подавлении мятежа, подчеркнув, что заговорщики не имеют ничего общего с вермахтом и немецким народом. Это крошечная банда преступных элементов, которая будет беспощадно уничтожена.

– Я избавлен от участи, которая меня лично не страшит, но которая имела бы ужасные последствия для немецкого народа. Я вижу в этом знак провидения, что я должен и поэтому буду продолжать свою работу, – закончил фюрер.

Затем с краткими речами выступили Геринг и Дениц, осудившие заговорщиков и поклявшиеся от имени люфтваффе и флота в верности фюреру. В заключение было передано официальное сообщение о том, что зачинщики заговора либо покончили с собой, либо расстреляны, а все прочие лица, так или иначе причастные к преступлению, будут привлечены к строгой ответственности.

Эти последние слова перепугали парижских участников заговора, которые собрались у радиоприемника. Они к этому времени заняли казармы СС и арестовали двух высокопоставленных эсэсовцев – Карла Оберга и Гельмута Кнохена. Слушая радио, генерал фон Штюльпнагель был почти уверен, что они сами себе подписали смертный приговор. Но оставалась последняя, отчаянная надежда. Возможно, Оберг и Кнохен – порядочные люди и защитят их. Обоих пленников освободили и привели в отель «Рафаэль», где остановились генералы. Когда Штюльпнагель встал, чтобы их поприветствовать, Оберг набросился на него с кулаками. Вмешался посол Отто Абец.

– То, что происходит в Берлине, – одно дело, – сказал он. – Здесь же – совсем другое. В Нормандии идет сражение, и здесь мы, немцы, должны быть заодно.

Оберг успокоился и согласился представить дело так, что арест был просто инсценирован, чтобы ввести в заблуждение путчистов.

После выступления по радио Гитлер вернулся в бункер, где его снова осмотрел Морель. Через несколько минут он объявил собравшимся в «Чайном доме» приближенным фюрера, что здоровье вождя не вызывает опасений. Сам Гитлер, потрясенный событиями дня, еще не знал о подлинных масштабах заговора и был в радостном возбуждении по поводу чудесного избавления от смерти. Он распорядился послать разорванные в клочья брюки Еве Браун в Бергхоф. Это будет историческая реликвия, решил фюрер, свидетельство того, что провидение действительно желает дать ему достаточный срок для завершения начатого дела.

В ночь на 21 июля в одном из кабинетов здания министерства пропаганды Геббельс и Гиммлер допросили ряд генералов, включая Фромма. Некоторых после установления их невиновности отпускали. В 4 часа утра допросы закончились. Сияющий Геббельс тепло попрощался со своим старым соперником Гиммлером и сообщил, что даст указание прессе преуменьшить масштаб заговора. А Гиммлер, со свойственной ему методичностью, уже привел в действие карательную машину, включив в нее 400 следователей.

В Париже спешно заметали следы соучастия в заговоре. Но Штюльпнагель, получив приказ срочно прибыть в Берлин, решил, что его положение безнадежно. Вместо того, чтобы утром, как обычно в таких случаях, отправиться на аэродром, генерал сел в машину и проехал по местам сражений, в которых он участвовал во время первой мировой войны. Возле какой-то речушки он приказал шоферу остановиться и вышел из машины. Вскоре послышался выстрел. Шофер обнаружил окровавленного генерала в реке и вытащил на берег. Штюльпнагеля ждала виселица.

В «Волчьем логове» вскоре стало очевидно, что травма головы у Гитлера оказалась не такой уж поверхностной. Фюрер перестал слышать на правое ухо, и при ходьбе его уводило вправо. Доктор Брандт посоветовал ему провести несколько дней в постели, но фюрер и слушать об этом не хотел. У него слишком много работы. И потом, как он может принимать иностранных гостей в постели?

На следующий день, несмотря на продолжающуюся боль в ухе, Гитлер навестил в полевом госпитале раненых товарищей. Двое были при смерти, в том числе генерал Шмундт. Фюрер посидел в палате адмиралов Путткамера и Асмана и выразил сожаление, что они стали жертвами заговора. «Эти господа имели только одну цель – меня», – пытался утешить раненых Гитлер.

Боль в его ухе настолько усилилась, что Морель решил вызвать из Берлина известного специалиста-отоларинголога профессора ван Айкена, который в 1935 году оперировал фюрера. Но разыскать профессора в срочном порядке не удалось. Тогда был приглашен из ближайшего полевого госпиталя доктор Эрвин Гизинг, работавший два года в клинике ван Айкена. Он установил, что у фюрера лопнула барабанная перепонка и повреждено внутреннее ухо. Необходимо было сделать прижигание перепонки.

Хотя Гитлер опасался, что никогда не будет слышать на правое ухо, он продолжал оставаться в относительно бодром настроении. Он выбрал время написать письмо своей «дорогой крошке». Фюрер заверил Еву, что чувствует себя хорошо, но немного устал. «Надеюсь, я скоро приеду и отдохну, отдав себя в твои руки. Мне очень нужно спокойствие», – писал Гитлер.

Ева тотчас же ответила, признавшись, что она глубоко несчастна: «Я полумертва, осознавая, что ты в опасности. С наших первых встреч я дала себе клятву последовать за тобой куда угодно, даже на смерть. Ты знаешь, что вся моя жизнь – в любви к тебе».

23 июля в руинах разбитого бомбежкой дома гестаповские агенты случайно нашли документы, свидетельствующие о причастности к «заговору генералов» Канариса и других важных должностных лиц. Адмирала арестовали. Вскоре очутился в тюрьме и бывший министр экономики Шахт. Гитлер просто поверить не мог, что такие высокопоставленные лица были участниками заговора. Одна секретарша услышала, как фюрер шутя выговаривал своей собаке за то, что она его не слушается:

– Посмотри мне в глаза, Блонди. Может, ты тоже изменница, как мои генералы?

На дневном совещании 24 июля Гитлер заявил, что Штауффенберг – ставленник англичан, и пытался убедить слушателей, что в заговоре участвовали единицы.

– Важно объяснить всему миру, – подчеркнул фюрер, – что подавляющее большинство офицерского корпуса ничего общего не имеет с этими свиньями. В прессе надо акцентировать то, что армейские командиры отказались последовать за горсткой предателей и даже сами расстреляли на месте четырех из них. Если бы я и весь штаб погибли, это была бы подлинная катастрофа.

Геббельс построил свое очередное выступление по радио в соответствии с указаниями Гитлера. Он изобразил Штауффенберга как сатанинского предводителя сравнительно ничтожной кучки отщепенцев. Он утверждал, что Штауффенберг был в сговоре с англичанами, и привел четыре доказательства: постоянные ссылки в британской прессе на группу немецких генералов, выступавших против Гитлера; использование взрывного устройства английского производства; связи Штауффенберга с английской аристократией; выраженная в лондонских газетах после получения первых сообщений о покушении надежда, что Германия вот-вот падет...

Пропаганда Геббельса возымела действие. В госпитале в Брауншвейге раненые сами украсили портреты Гитлера цветами. Во многих городах состоялись демонстрации верности фюреру. В школах учителя объясняли ученикам, что военные поражения в Африке и России объясняются происками заговорщиков.

25 июля из Берлина прибыл профессор ван Айкен. Его тепло приветствовал фюрер, высказавший предположение, что со всеми своими проблемами он «проживет лишь два-три года». Он с трудом сел в кресло и подробно описал свои симптомы.

Гизинг, обладавший хорошей памятью, незаметно записывал в свой блокнот все, что говорил Гитлер. Чтобы никто не мог расшифровать его записи, он писал кодом, используя латынь и различные знаки. Ван Айкен подтвердил диагноз Гизинга и его советы по лечению, но фюрер отказался по крайней мере неделю соблюдать постельный режим.

– Вы что, сговорились сделать из меня больного человека?!– притворно возмущался он.

Спустя два дня Гитлер пожаловался на бессонницу, но когда Гизинг порекомендовал отменить еженощные бдения в «Чайном доме», фюрер ответил, что уже пытался это сделать, но спать стал еще хуже.

– Я должен перед сном расслабиться и говорить о чем-то отвлеченном, – объяснял он докторам. – Иначе я вижу перед собой втемноте карту, а мозг продолжает работать. Когда я включаю свет, то могу на карте очертить точное положение каждой группы армий. Я знаю, где стоит каждая дивизия – и такое продолжается часами. Я засыпаю только в пять или шесть утра. Понимаю, что это вредно для здоровья, но не могу изменить привычке.

21 июля Гитлер заменил больного начальника штаба сухопутных сил Цайцлера Гудерианом, которого в свое время отстранил от командной должности. Одним из первых шагов нового начальника штаба было издание приказа с клятвой верности фюреру. Через несколько дней Гудериан пошел дальше: он приказал всем штабным офицерам быть членами национал-социалистской партии и «активно сотрудничать в политическом воспитании молодых командиров в соответствии с учением фюрера». Не сделавшие этого офицеры подлежали увольнению. Но таких не оказалось, и подчинение военной элиты нацизму, начавшееся в 1933 году, завершилось позорной капитуляцией.

Тем временем под ударами американских войск рушился Западный фронт. 31 июля американские танки прорвали непрочную линию немецкой обороны и устремились вперед. Гитлер хотел взять лично на себя руководство войсками Западного фронта, но врачи запретили ему покидать ставку, и фюрер вынужден был остаться в «Волчьем логове». Франция фактически была потеряна для завоевателей. На этом беды не кончились. 1 августа 35 тысяч плохо вооруженных поляков атаковали немецкий гарнизон в Варшаве, а на следующий день Турция разорвала дипломатические отношения с рейхом.

Состояние здоровья Гитлера было неважное. У фюрера часто кружилась голова, и он был вынужден ходить широко расставляя ноги, как моряк на корабле при сильной качке. Однако он настоял на встрече с гауляйтерами 4 августа. Гитлер подходил к ним, пожимая руки. Многие, в том числе гауляйтер Дюссельдорфа Флориан, не могли удержаться от слез, глядя на страдальческую фигуру фюрера. Он рассказывал о своих предчувствиях накануне покушения и разглагольствовал о своей исторической миссии.

Гиммлер заверил аудиторию, что он беспощадно расправится не только с преступниками, покушавшимися на Гитлера, но и с их семьями.

– Семья Штауффенберга, – заявил он, – будет уничтожена с корнем и ветвями!

Последовали бурные аплодисменты.

Гиммлер действительно распорядился арестовать родственников заговорщиков. Хватали даже старух. Первый процесс начался 7 августа. Перед «народным судом» под председательством Роланда Фрайслера предстало восемь генералов и офицеров. Фрайслера Гитлер называл «нашим Вышинским» и дал ему указание вести дело быстро и жестко.

Подсудимые выглядели истощенными и неопрятными. Их снимали кинокамерами, с тем чтобы немецкий народ мог увидеть, что стало с предателями. У фельдмаршала фонт Вицлебена отобрали зубные протезы, к тому же у него все время сползали брюки... Фрайслер, подобно советским судьям, которыми он так восхищался, кричал:

– Ты, грязный старый хрыч, почему ты все время дергаешь свои брюки?

Таков был тон и уровень этого показательного процесса. «Никогда в истории немецкой юстиции, – вспоминала стенографистка, – с обвиняемыми не обращались с такой жестокостью, с такой фанатичной бессердечностью, как на этом суде».

Приговор был предрешен, и громовым голосом Фрайслер объявил всю восьмерку виновными в измене фюреру и немецкому народу. В соответствии с конкретными указаниями Гитлера их отвезли в тюрьму Плетцензее. Там их завели в камеру, в которой с потолка свисали восемь крюков для мясных туш. Здесь приговоренных раздели до пояса и повесили на фортепианных струнах. Их агонизирующие судороги были засняты на кинопленку и в тот же вечер воспроизведены на экране в «Волчьем логове». По словам Шпеера, «Гитлеру понравился фильм, и он часто смотрел его», однако адъютант фон Белов и другие члены «семейного круга» утверждают, что фюрер никогда его не видел.

Следствие продолжалось, были другие судебные процессы, но только суд и казнь первой восьмерки были показаны публике. Всего казнили почти 5000 мужчин и женщин, большинство из которых не принимало непосредственного участия в заговоре.

15 августа союзники высадились в Южной Франции. В своем докладе Гудериан подчеркнул, что танковые войска действовали решительно и смело, но не получили поддержки со стороны авиации и флота, и в этом причина неудачи. Фюрер придерживался иного мнения, и между ними разгорелся ожесточенный спор...

Гитлера охватила ярость, когда в тот же вечер он узнал, что исчез фельдмаршал фон Клюге. Утром главнокомандующий Западным фронтом должен был выехать в расположение танковых войск, но так и не прибыл в условленное место. Гитлер кричал, что Клюге, наверное, был участником заговора, а сейчас улизнул на тайные переговоры с врагом...

На самом деле все было не так. Клюге оказался под бомбежкой, его машина с двумя радиопередатчиками была уничтожена. Он попал в западню и в прямом, и переносном смысле. Делая все, чтобы предупредить прорыв союзников, он был убежден в безнадежности этого дела.

В конце концов поздно ночью Клюге прибыл в расположение своих войск, но Гитлер уже успел заменить его фельдмаршалом Моделей. 17 августа Модель принял на себя командование Западным фронтом. Клюге воспринял увольнение очень болезненно. На следующий день, как и Штюльпнагель, он проехал в автомобиле по местам былых сражений во Франции. По дороге фельдмаршал приказал остановить машину, вручил адъютанту прощальное письмо и проглотил цианистый калий.

Незадолго до этого Клюге отправил письмо фюреру, в котором умолял его закончить войну и положить конец страданиям народа. В «Волчьем логове» Гитлер прочитал письмо и молча передал его Йодлю.

Никто не мог остановить Гитлера, одержимого идеей очистить мир от евреев. Эта задача выполнялась неукоснительно. В разговоре с Гиммлером Эйхман сообщил, что уже ликвидировано шесть миллионов евреев: четыре миллиона в лагерях смерти, остальные – в «карательных акциях». Подстегиваемый стремительным продвижением Красной Армии и продолжающимися расследованиями неутомимого Конрада Моргена, который тоже оценивал число убитых евреев по крайней мере в шесть миллионов, Гитлер дал указание Гиммлеру провести подготовительные меры по демонтажу всех лагерей смерти, кроме Освенцима. Его газовые камеры резервировались для «окончательного решения еврейского вопроса».

Военное положение гитлеровской Германии было столь отчаянным, что только одержимый человек мог отбросить всякую мысль о капитуляции. От Балтики до Украины наступающая Красная Армия громила и окружала немецкие войска по всему Восточному фронту. Почти полностью очистив от врага территорию СССР, советские войска вступили в Европу.

В этой чрезвычайной ситуации Геббельс 24 августа объявил новые драконовские меры: все театры, мюзик-холлы, театральные школы и кабаре должны быть закрыты в недельный срок. Он также предупредил, что в ближайшее время будут ликвидированы все оркестры, музыкальные школы и консерватории (кроме нескольких ведущих), а музыканты будут отправлены на фронт или на военные заводы. Будет прекращен выпуск художественной литературы и почти всех иллюстрированных журналов.

На следующий день союзники освободили Париж. Румыния и Финляндия запросили перемирия. Через день румыны, свергнув маршала Антонеску, объявили войну Германии. Но Гитлер не дрогнул. Чтобы не допустить разложения в армии, он приказал арестовывать родственников дезертиров.

В последний день августа фюрер сказал Кейтелю и двум другим генералам, что для политического решения назревшей проблемы время еще не настало: «Такие моменты возникают лишь тогда, когда вы побеждаете. Еще есть надежда на успех. Напряженность между союзниками скоро настолько усилится, что произойдет раскол. Остается только ждать подходящего момента, как бы ни было трудно».

Затем он заговорил о себе: «Для меня эта война – не забава. Пять лет я оторван от мира, ни разу не был в театре, на концерте и в кино... Смерть была бы избавлением от этих бессонных ночей и страшной нервотрепки. Всего лишь доля секунды – и человек свободен от всего, уходя в спокойный и вечный мир».

Эти фаталистические настроения, возможно, были результатом ухудшения его здоровья. Хотя фюрер и шутил с секретаршами по поводу своей больной руки, которая так дрожала, что он не мог бриться, его мучила постоянная боль в ухе. Через несколько дней это состояние усугубилось ощущением давления на голову, особенно в области бровей. У фюрера охрип голос, он начал жаловаться на боли в желудке, однако игнорировал предупреждение Гизинга, что все это может быть результатом бесчисленных таблеток, прописанных Морелем. Но в начале сентября Гитлер согласился принимать по совету Гизинга десятипроцентный раствор кокаина для облегчения болей в груди и каждое утро часами просиживал у ингалятора.

Визиты Гизинга в последнее время участились. Гитлер испытывал к нему чувство благодарности, как и к Морелю. После лечения они разговаривали на разные темы. Сегодня – о будущем рейха, завтра – о вреде курения... При этом Гизинг продолжал делать пометки в своем блокноте. Он приступил к проведению психологических тестов. Делал он это в течение продолжительного времени и так незаметно, что Гитлер ничего не заподозрил. Гизинг поставил фюреру диагноз: «Неврастения с манией величия».

Каким бы раздраженным ни был Гитлер в эти дни болезни и депрессии, он никогда не повышал голоса на свою молодую секретаршу Траудль Юнге и трогательно заботился о ней. Но однажды за обедом фюрер повел себя как-то странно: не говоря ни слова, уставился на свою секретаршу серьезно и испытующе. Она подумала, уж не распускает ли кто-нибудь о ней грязные слухи. Но позднее ей позвонил генерал СС Отто Фегеляйн и попросил зайти к нему. Отечески обняв Траудль, он сообщил, что ее муж погиб на фронте. Фюрер, пояснил генерал, знал об этом еще со вчерашнего дня, но не смог заставить себя сообщить ей эту печальную новость.

Затем ее пригласил к себе Гитлер. Взяв секретаршу за руки, он с чувством произнес:

– О, дитя, я так сожалею! Ваш муж был хорошим парнем.

Фюрер попросил Траудль Юнге оставаться на работе и заверил, что она всегда может рассчитывать на его помощь.

В начале сентября на очередной осмотр пациента приехал профессор ван Айкен. Узнав об уколах и таблетках Мореля, он не шутку встревожился. Его опасения разделяли и Гизинг, и оба личных хирурга Гитлера – Брандт и Хассельбах. Но все четверо понимали, что трудно что-либо изменить: Морель пользовался полным доверием Гитлера.

Через неделю Гитлер пожаловался, что почти перестал спать, страдая от спазмов в области желудка и сильной головной боли. Его тяжелое состояние усугублялось грохотом пневматических дрелей, круглосуточно используемых строителями в работах по укреплению бункера против ожидаемых советских воздушных налетов. Побочным эффектом ухудшения здоровья фюрера было ухудшение памяти. Раньше он мог взглянуть на длинный документ и повторить его слово в слово; теперь же стал забывать даже имена.

12 сентября после того, как Гизинг дал ему раствор кокаина, Гитлер почувствовал головокружение. Он пожаловался, что в глазах все потемнело, и схватился за стол, чтобы не упасть. Пульс был частый и слабый, но через полторы минуты фюрер пришел в себя. Это был мини-инфаркт. Он повторился 14 сентября. На этот раз Гитлера прошиб холодный пот. Он вызвал Мореля, который сделал ему три укола, принесших временное облегчение. Однако 16 сентября сердечный приступ повторился. На этот раз Гитлер согласился с предложением Гизинга сделать рентгеновский снимок головы, на чем доктор безуспешно настаивал целый месяц.