Василий макарович шукшин я пришел дать вам волю. «Я пришёл дать вам волю»

Василий Шукшин : "Написано о Разине много. Однако все, что мне удалось читать о нем в художественной литературе, по-моему, слабо. Слишком уже легко и привычно шагает он по страницам книг: удалец, душа вольницы, заступник и предводитель голытьбы, гроза бояр, воевод и дворянства. Все так. Только все, наверно, не так просто...

Весной 1966 г. Василий Шукшин пишет заявку на сценарий "Конец Разина".

Зачем Степан Разин ходил в Соловки?

Уверуй, что все было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимоверной тяжести победы, наши страдания, - не отдавай всего этого за понюх табаку... Мы умели жить. Помни это. Будь человеком.

Василий Шукшин. Слова за 39 дней до смерти. 21.08.1974

Он - национальный герой, и об этом, как ни странно, надо „забыть“. Надо освободиться от „колдовского“ щемящего взора его, который страшит и манит через века. Надо по возможности суметь „отнять“ у него прекрасные легенды и оставить человека. Народ не утратит Героя, легенды будут жить, а Степан станет ближе. Натура он сложная, во многом противоречивая, необузданная, размашистая. Другого быть не могло. И вместе с тем - человек осторожный, хитрый, умный дипломат, крайне любознательный и предприимчивый. Стихийность стихийностью… В XVII веке она на Руси никого не удивляла. Удивляет „удачливость“ Разина, столь долго сопутствующая ему. (Вплоть до Симбирска.) Непонятны многие его поступки: то хождения в Соловки на богомолье, то через год - меньше - он самолично ломает через колена руки монахам и хулит церковь. Как понять? Можно, думаю, если утверждать так: он умел владеть толпой... Позволю себе некий вольный домысел: задумав главное (вверх, на Москву), ему и Персия понадобилась, чтобы быть к тому времени в глазах народа батюшкой Степаном Тимофеевичем. (На Персию и до него случались набеги. И удачные.) Цель его была: на Москву, но повести за собой казаков, мужиков, стрельцов должен был свой, батюшка, удачливый, которого „пуля не берет“. Он стал таким.

Почему „Конец Разина?“ Он весь тут, Степан: его нечеловеческая сила и трагичность, его отчаяние и непоколебимая убежденность, что „тряхнуть Москву“ надо. Если бы им двигали только честолюбивые гордые помыслы и кровная месть, его не хватило бы до лобного места. Он знал, на что он шел. Он не обманывался...

Фильм предполагается двухсерийный, широкоэкранный, цветной". (Лев Аннинский . Предисловие к 5 тому собранию сочинений. Шукшин В.М. Собрание сочинений в пяти томах (том 5); - Б.: "Венда", 1992. - Переиздание - Е.: ИПП "Уральский рабочий" ).

Зосима Соловецкий и Степан Разин

Степь... Тишину и теплынь мира прошили сверху, с неба, серебряные ниточки трелей. Покой. И он, Степан, безбородый еще, молодой казак, едет в Соловецкий монастырь помолиться святому Зосиме.
- Далеко ли, казак? - спросил его встречный старый крестьянин.
- В Соловки. Помолиться святому Зосиме, отец.
- Доброе дело, сынок. На-ка, поставь и за меня свечку. - Крестьянин достал из-за ошкура тряпицу, размотал ее, достал монетку, подал казаку.
- У меня есть, отец. Поставлю.
- Нельзя, сынок. То - ты поставишь, а это - от меня. На-ка. Ты - Зосиме, а от меня - Николе Угоднику поставь, это наш.
Степан взял монетку.
- Чего ж тебе попросить?
- Чего себе, то и мне. Очи знают, чего нам надо.
- Они-то знают, да я-то не знаю, - засмеялся Степан.
Крестьянин тоже засмеялся:
- Знаешь! Как не знаешь. И мы знаем, и они знают.
Пропал старик, все смешалось и больно скрутилось в голове. Осталось одно мучительное желание: скорей доехать до речки какой-нибудь и вволю напиться воды... Но и это желание - уже нет его, опять только - больно. Господи, больно!.. Душа скорбит.
Но опять - через боль - вспомнилось, что ли, или кажется все это: пришел Степан в Соловецкий монастырь . И вошел в храм.
-Какой Зосима-то? - спросил у монаха.
- А вон!.. Что ж ты, идешь молиться - и не знаешь кому. Из казаков?
- Из казаков.
- Вот Зосима.
Степан опустился на колени перед иконой святого. Перекрестился... И вдруг святой загремел на него со стены:
- Вор, изменник, крестопреступник, душегубец!.. Забыл ты святую соборную церковь и православную христианскую веру!..
Больно! Сердце рвется - противится ужасному суду, не хочет принять его. Ужас внушает он, этот суд, ужас и онемение. Лучше смерть, лучше - не быть, и все. (Василий Шукшин "Я пришел дать вам волю". Роман. М.: Современник, 1982. 383 с. )

Бредет по Руси странник, направляясь в монастырь Соловецкий, на беломорские острова

Однажды Шукшин рассказал Буркову, как он думает закончить «Степана Разина»: "Казни Степана я не перенесу физически, признался Шукшин (он все-таки твердо решил сам сниматься, Разин - это было его). Будет так. Бредет по Руси странник, направляясь в монастырь Соловецкий, на беломорские острова, поклониться угодникам. А святой Зосима Соловецкий был покровителем казаков, так считали. Ведь сам Разин дважды ходил с Дона на богомолье в Соловки. Степан этого неведомого странника встречает как-то и дает ему в дорогу мешок с чем-то тяжелым, круглым. Наконец добирается паломник до Соловков. Говорит братии: просил меня помолиться за него, душу его, Степан Тимофеевич Разин . Ему отвечают: долго же шел, мил человек, коли атамана нет уже, казнен царем. А вот от него подарок монастырю, отвечает гость и достает из мешка золотое блюдо. Ярко блеснуло оно среди серых каменных стен монастырской трапезной. Оно блестело подобно солнцу. И свет этот золотистый был весел и праздничен... " (Тюрин Юрий. Кинематограф Василия Шукшина. Москва. Изд-во "Искусство". 1984 )

Соловецкая проза: cписок писателей, прозаиков, литераторов и журналистов, писавших о Соловках и событиях вокруг них...

Агарков Александр Амфитеатров Александр Баратынский Евгений Барков Альфред Барский Лев Белов Василий Богданов Евгений Вайль Петр Варламов Алексей Вильк Мариуш Владимов Георгий Волина Маргарита Гейзер Матвей Гиляровский Владимир Голованов Ярослав Голосовский Сергей Гумилев Лев Даль Владимир Данилевский Григорий Замятин Евгений Залыгин Сергей Зверев Юрий Злобин Степан Каверин Вениамин

Каждый год, в первую неделю великого поста, православная церковь на разные голоса кляла:

«Вор и изменник, и крестопреступник, и душегубец Стенька Разин забыл святую соборную церковь и православную христианскую веру, великому государю изменил, и многия пакости и кровопролития и убийства во граде Астрахане и в иных низовых градех учинил, и всех купно православных, которые к ево коварству не пристали, побил, потом и сам вскоре исчезе, и со единомышленники своими да будет проклят! Яко и прокляты новые еретики: архимандрит Кассиап, Ивашка Максимов, Некрас Рукавов, Волк Курицын, Митя Коноглев, Гришка Отрепьев, изменник и вор Тимошка Акиндинов, бывший протопоп Аввакум…»

Тяжко бухали по морозцу стылые колокола. Вздрагивала, качалась тишина; пугались воробьи на дорогах. Над полями белыми, над сугробами плыли торжественные скорбные звуки, ниспосланные людям людьми же. Голоса в храмах божьих рассказывали притихшим - нечто ужасное, дерзкое:

«…Страх господа бога вседержителя презревший, и час смертный и день забывший, и воздаяние будущее злотворцем во ничто же вменивший, церковь святую возмутивший и обругавший, и к великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея Великая и Малыя и Белыя Россия самодержцу, крестное целование и клятву преступивший, иго работы отвергший…»

Над холмами терпеливыми, над жильем гудела литая медная музыка, столь же прекрасная, тревожная, сколь и привычная. И слушали русские люди, и крестились. Но иди пойми душу - что там: беда и ужас или потаенная гордость и боль за «презревшего час смертный»? Молчали.

…«Народ христиано-российский возмутивший, и многие невежи обольстивший, и лестно рать воздвигший, отцы на сыны, и сыны на отцы, браты на браты возмутивший, души купно с телесы бесчисленного множества христианского народа погубивший, и премногому невинному кровопролитию вине бывший, и на все государство Московское, зломышленник, враг и крестопреступник, разбойник, душегубец, человекоубиец, кровопиец, новый вор и изменник донской казак Стенька Разин с наставники и зломышленники такого зла, с перво своими советники, его волею и злодейству его приставшими, лукавое начинание его ведущими пособники, яко Дафан и Авирон, да будут прокляты. Анафема!»

Такую-то - величально-смертную - грянули державные голоса с подголосками атаману Разину, живому еще, еще до того, как московский топор изрубил его на площади, принародно.

Золотыми днями, в августе 1669 года, Степан Разин привел свою ватагу с моря к устью Волги и стал у острова Четырех Бугров.

Опасный, затяжной, изнурительный, но на редкость удачливый поход в Персию - позади. Разницы приползли чуть живые; не они первые, не они последние «сбегали на Хволынь», но такими богатыми явились оттуда только они. Там, в Персии, за «зипуны» остались казачьи жизни, и много. И самая, может быть, дорогая - Сереги Кривого, любимого друга Степана, его побратима. Но зато струги донцов ломились от всякого добра, которое молодцы «наторговали» у «косоглазых» саблей, мужеством и вероломством. Казаки опухли от соленой воды, много было хворых. Всех 1200 человек (без пленных). Надо теперь набраться сил - отдохнуть, наесться… И казаки снова было взялись за оружие, но оно не понадобилось. Вчера налетели на учуг митрополита астраханского Иосифа - побрали рыбу соленую, икру, вязигу, хлеб, сколько было… А было - мало. Взяли также лодки, невода, котлы, топоры, багры. Оружие потому не понадобилось, что работные люди с учуга все почти разбежались, а те, что остались, не думали сопротивляться. И атаман не велел никого трогать. Он еще оставил на учуге разную церковную утварь, иконы в дорогих окладах - чтоб в Астрахани наперед знали его доброту и склонность к миру. Надо было как-то пройти домой, на Дон. А перед своим походом в Персию разинцы крепко насолили астраханцам. Не столько астраханцам, сколько астраханским воеводам.

Два пути домой: Волгой через Астрахань и через Терки рекой Кумой. Там и там - государевы стрельцы, коим, может быть, уже велено переловить казаков, поотнять у них добро и разоружить. А после - припугнуть и распустить по домам, и не такой оравой сразу. Как быть? И добро отдавать жалко, и разоружаться… Да и почему отдавать-то?! Все добыто кровью, лишениями вон какими… И - все отдать?

…Круг шумел.

С бочонка, поставленного на попа, огрызался во все стороны крупный казак, голый по пояс.

Ты что, в гости к куму собрался?! - кричали ему. - Дак и то не кажный кум дармовшинников-то любит, другой угостит, чем ворота запирают.

Мне воевода не кум, а вот эта штука у меня - не ухват! - гордо отвечал казак с бочонка, показывая саблю. - Сам могу кого хошь угостить.

Он у нас казак ухватистый: как ухватит бабу за титьки, так кричит: «Чур на одного!» Ох и жадный же!

Кругом засмеялись.

Кондрат, а Кондрат!.. - Вперед выступил старый сухой казак с большим крючковатым носом. - Ты чего это разоряешься, што воевода тебе не кум? Как это проверить?

Проверить-то? - оживился Кондрат. - А давай вытянем твой язык: еслив он будет короче твово же носа, - воевода мне кум. Руби мне тада голову. Но я же не дурак, штоб голову свою занапраслину подставлять: я знаю, што язык у тебя три раза с половиной вокруг шеи оборачивается, а нос, еслив его подрубить с одной стороны, только до затылка…

Будет зубоскалить! - Кондрата спихнул с бочонка казак в есаульской одежде, серьезный, рассудительный.

Браты! - начал он; вокруг притихли. - Горло драть - голова не болит. Давай думать, как быть. Две дороги домой: Кумой и Волгой. Обои закрыты. Там и там надо пробиваться силой. Добром нас никакой дурак не пропустит. А раз такое дело, давай решим: где легче? В Астрахани нас давно поджидают. Там теперь, я думаю, две очереди годовальшиков-стрельцов собралось: новые пришли и старых на нас держут. Тыщ с пять, а то и больше. Нас - тыща с небольшим. Да хворых вон сколь! Это - одно. Терки - там тоже стрельцы…

Степан сидел на камне, несколько в стороне от бочонка. Рядом с ним - кто стоял, кто сидел - есаулы, сотники: Иван Черноярец, Ярослав Михайло, Фрол Минаев, Лазарь Тимофеев и другие. Степан слушал Сукнина безучастно; казалось, мысли его были далеко отсюда. Так казалось - не слушает. Не слушая, он, однако, хорошо все слышал. Неожиданно резко и громко он спросил:

Как сам-то думаешь, Федор?

На Терки, батька. Там не сладко, а все легче. Здесь мы все головы покладем без толку, не пройдем. А Терки, даст бог, возьмем, зазимуем… Есть куда приткнуться.

Тьфу! - взорвался опять сухой жилистый старик Кузьма Хороший, по прозвищу Стырь (руль). - Ты, Федор, вроде и казаком сроду не был! Там не пройдем, здесь не пустют… А где нас шибко-то пускали? Где это нас так прямо со слезами просили: «Идите, казачки, пошарпайте нас!» Подскажи мне такой городишко, я туда без штанов побегу…

Не путайся, Стырь, - жестко сказал серьезный есаул.

Ты мне рот не затыкай! - обозлился и Стырь.

Чего хочешь-то?

Ничего. А сдается мне, кое-кто тут зря саблюку себе навесил.

Дак вить это - кому как, Стырь, - ехидно заметил Кондрат, стоявший рядом со стариком. - Доведись до тебя, она те вовсе без надобности: ты своим языком не токмо Астрахань, а и Москву на карачки поставишь. Не обижайся - шибко уж он у тебя длинный. Покажи, а? - Кондрат изобразил на лице серьезное любопытство. - А то болтают, што он у тя не простой, а вроде на ем шерсть…

Язык - это што! - сказал Стырь и потянул саблю из ножен. - Я лучше тебе вот эту ляльку покажу…

Хватит! - зыкнул Черноярец, первый есаул. - Кобели. Обои языкастые. Дело говорить, а они тут…

Этот рассказ – об одном мифе и о человеке, который хотел сказать правду. И о системе, которая хранила мифы и уничтожала живых людей, говоривших правду. А еще о том, что потерял не только советский, но и мировой кинематограф, о миллионах зрителей, которые и не увидели фильм Шукшина «Степан Разин».

Начало этой истории можно отнести к 1630 году, когда на кордоне Левобережной Украины и области Войска Донского, родился Степан Разин. Тот самый, что позже топил в Волге «персиянскую княжну». Отец его был из исправных домовитых казаков, а с матерью ситуация невыясненная. По одним сведениям – пленная турчанка, а по другим – нашенская, из слобожанских, Матрена Говоруха. Природные данные у Степана имелись недюжинные. К тому же он знал разговорный калмыцкий, татарский и польский языки, понимал персидский. Разумел ли грамоте, точно не установлено, но, скорее всего, владел навыками чтения и письма. В историю он вошел, как лихой атаман, который совершал удачные грабительские походы «за зипунами». Об этом свидетельствуют и громкая разбойничья слава Степана Разина на Волге, и особенно персидский поход 1668-1669. Так в бою у Свиного острова он наголову разбил опытного персидского флотоводца Мамед-хана. Из 50 персидских кораблей с командой в 4 тыс. человек уцелело всего три судна. Разинцы взяли в плен сына Мамед-хана, а по преданию – и его дочь. Ее-то народная молва и превратила в «персидскую княжну».

Степан Разин отличался крутым нравом, и часто им овладевали припадки неудержимого гнева. Он имел серьезную репутацию головореза и жестоко управлял своей разбойничьей ватагой. Голландский мастер-корабел Стрейс, видевший Разина и его товарищей в Астрахани как раз после персидского похода, оставил следующее описание: «Вид его величественный, осанка благородная, а выражение лица гордое; росту высокого, лицо рябоватое. Он обладал способностью внушать страх вместе с любовью. Что б ни приказал он, исполнялось беспрекословно и безропотно».

Москва сочла за лучшее простить разбойничкам их вину и пропустить на Дон, получив свою долю награбленного в Персии, и отобрав огнестрельное оружие, в первую очередь, пушки. Разин вел себя независимо, но против правительства явно не выступал, хотя кое-что в его поведении уже тогда настораживало. Замах был выше разбойничьего. В Царицыне, например, он отодрал за бороду местного воеводу-дворянина и наказал народ не утеснять, поскольку он, Разин, еще вернется и тогда всем, кто против народа, придется худо…

А вот с этого момента дружный хор учебников и прочей литературы советской поры твердил, что атаман Стенька Разин стал предводителем классовой борьбы, мудрым и благородным, боровшимся за народные интересы против общих классовых угнетателей. Дело в том, что в 1670 году Степан Тимофеевич Разин круто изменил свою судьбу, подняв масштабное восстание на Среднем Поволжье, где после персидского похода имел непререкаемый авторитет. Восстание было, конечно же, подавлено, а Стеньку Разина богатые донские казачки выдали карателям. Народного предводителя казнили в Москве лютой смертью посредством четвертования.

Советская власть нуждалась в собственной идеологии и в собственных «святых мучениках» за народное счастье. Среди таковых оказался и Стенька Разин.

А теперь перенесемся в век ХХ. В августе 1967 на киностудии им. Горького обсуждался сценарий Василия Шукшина «Степан Разин». Время было послехрущевское, непонятное, чиновники терялись в догадках: что разрешать, что запрещать. Высокие круги во главе с министром культуры СССР П. Демичевым выразили свое недовольство по поводу фильма Тарковского «Андрей Рублев». После показа чернового варианта, фильм признали жестоким, натуралистичным, а главное – «унижающим достоинство русского человека».

Предлагаемый Шукшиным сценарий касался еще более сложной и неоднозначной страницы русской истории, жестокой и кровавой. Тем не менее, имя Степана Разина усыпило бдительность партийных чиновников от искусства. Сценарий восторженно расхваливали за «грандиозные народные характеры», «обнаженный драматизм», «великолепный язык».

На уровне киностудии Василий Макарович получил одобрение и надежду на разрешение постановки. Но сценарий пошел дальше по утверждающим инстанциям, где сидели совсем не глупые, а очень даже начитанные и понимающие советские цензоры. Они быстренько раскусили, что Шукшин собирается делать фильм не только о мученике, но и о мучителе. Он хочет приблизиться к исторической правде, а этого допустить нельзя.

Еще во второй половине 19 века известный российский и украинский историк Н. И. Костомаров дал следующее определение личности Стеньки Разина: «В его речах было что-то обаятельное. Толпа чуяла в нем какую-то небывалую силу, перед которой нельзя было устоять, и называла его колдуном. Жестокий и кровожадный, он забавлялся как чужими, так и своими собственными страданиями. Закон, общество, церковь, - все, что стесняет личные побуждения человека, стали ему ненавистны. Сострадание, честь, великодушие были ему незнакомы. Это был выродок неудачного склада общества; местью и ненавистью к этому обществу было проникнуто все его существо». Конечно, следует сделать скидку на некоторую предвзятость либерала Костомарова, отрицавшего насильственную борьбу, но в целом портрет схвачен верно, особенно ненависти и мести всему обществу. Дело в том, что Костомаров читал и анализировал исторические документы. Шукшин не мог знать сочинений Костомарова, в Советском Союзе они не пропагандировались и принадлежали к закрытым фондам. А вот документы Шукшин читал (цензура в этот раз сплоховала) и пришел к выводам, близким высказыванию Костомарова. Я тоже читал эти документы, изданные в специальных сборниках, известных только специалистам-историкам. Обилие жестокости с обеих сторон не поддается простому описанию. И Стенька Разин может видеться не только как народный вожак, но и как «зверь из бездны».

Шукшин хотел показать это противоречие, сложность народной натуры той эпохи и, таким образом, нарушал стереотип героя-мученика. Характерна реакция одного из цензоров. Цитируя строку из сценария: «У ног Степана, обгоняя его, заструился резвый ручеек крови», цензор ставит свою ремарку: «Шукшин сошел с ума!» Да, у Шукшина, подобно грибоедовскому Чацкому, оказалось «горе от ума». Пытаясь пояснить свою позицию, он полностью открывался для уничтожающей критики в свой адрес: «Разин был жесток, иногда бессмысленно жесток… Я не дал и десятой доли того, что есть в документах. Тут спрашивали: когда идет такая сцена – человек пятнадцать в ряд, сшибают головы, течет кровь… Как это представить? Нужно, очевидно, полагаться на чувство меры. Мы найдем ту меру, которая позволит это представить. Но разговор о жестокости в какой-то мере должен остаться».

Василий Макарович сумел бы сделать фильм не только о Степане Разине, но и о темных сторонах характера русского человека, о бесчеловечности гражданских войн. Это и было страшно для системы «советского реализма».

Степана Разина казнили на Красной площади. «Его положили между двух досок. Палач отрубил ему сперва правую руку по локоть, потом левую ногу по колено…»

Шукшина тоже «казнили» постепенно. Получив предварительное разрешение, Василий Макарович начал отращивать «разинскую» бороду, со съемочной группой объездил всю Волгу, подбирая натуру для работы над фильмом. В 1971 году решением сверху все работы по картине были решительно запрещены. С обострением язвы Шукшин попал в больницу, но тут свою помощь предложил Сергей Бондарчук. Надо только сделать картину «о современности» - и запрет на фильм о Разине будет снят. Недолечившийся Шукшин, сбежал из больницы сразу на Мосфильм. Там еще оставались «резервные» деньги на одну недорогую кинокартину. Так в 1973 появилась «Калина Красная».

Василий Макарович чувствовал, что времени ему отпущено уже немного. С большой неохотой он уступил просьбам Бондарчука сняться в его фильме «Они сражались за Родину». И все для того, чтобы разрешили съемки Разина. Медленно переваливая через многочисленные бюрократические препоны, дело пошло. К тому времени сценарий о Разине превратился в самостоятельный роман «Я пришел дать вам волю». Роман обещали напечатать, а пробить экранизацию литературного произведения уже легче. Летом 1974 пришло официальное разрешение о запуске «Степана Разина». На несколько дней Шукшин вырвался со съемок от Бондарчука в Москву для решения своих проблем. Он был полон творческих планов, встречался с оператором и художником будущего фильма. Но это была и его последняя встреча с семьей. Сердце Шукшина не выдержало перегрузок…

ВАСИЛИЙ ШУКШИН

Я ПРИШЕЛ ДАТЬ ВАМ ВОЛЮ

Аннотация

Степан Разин - душа казацкой воли, народный заступник, человек недюжинного ума, хитрый дипломат и размашистый удалец. Он неудержим в сражениях, необуздан в любви, безогляден в ошибках. Его струги доплыли до берегов Персии, гуляли по широким волжским просторам и излучинам Дона. Он заставлял трепетать сильных мира сего и стал поистине народным любимцем. Именно таким предстает он на страницах романа Василия Шукшина в окружении друзей и недругов на фоне своего неспокойного времени.

Часть первая
ВОЛЬНЫЕ КАЗАКИ

Каждый год, в первую неделю великого поста, православная церковь на разные голоса кляла:

«Вор и изменник, и крестопреступник, и душегубец Стенька Разин забыл святую соборную церковь и православную христианскую веру, великому государю изменил, и многия пакости и кровопролития и убийства во граде Астрахане и в иных низовых градех учинил, и всех купно православных, которые к ево коварству не пристали, побил, потом и сам вскоре исчезе, и со единомышленники своими да будет проклят! Яко и прокляты новые еретики: архимандрит Кассиап, Ивашка Максимов, Некрас Рукавов, Волк Курицын, Митя Коноглев, Гришка Отрепьев, изменник и вор Тимошка Акиндинов, бывший протопоп Аввакум…»

Тяжко бухали по морозцу стылые колокола. Вздрагивала, качалась тишина; пугались воробьи на дорогах. Над полями белыми, над сугробами плыли торжественные скорбные звуки, ниспосланные людям людьми же. Голоса в храмах божьих рассказывали притихшим - нечто ужасное, дерзкое:

«…Страх господа бога вседержителя презревший, и час смертный и день забывший, и воздаяние будущее злотворцем во ничто же вменивший, церковь святую возмутивший и обругавший, и к великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея Великая и Малыя и Белыя Россия самодержцу, крестное целование и клятву преступивший, иго работы отвергший…»

Над холмами терпеливыми, над жильем гудела литая медная музыка, столь же прекрасная, тревожная, сколь и привычная. И слушали русские люди, и крестились. Но иди пойми душу - что там: беда и ужас или потаенная гордость и боль за «презревшего час смертный»? Молчали.

…«Народ христианороссийский возмутивший, и многие невежи обольстивший, и лестно рать воздвигший, отцы на сыны, и сыны на отцы, браты на браты возмутивший, души купно с телесы бесчисленного множества христианского народа погубивший, и премногому невинному кровопролитию вине бывший, и на все государство Московское, зломышленник, враг и крестопреступник, разбойник, душегубец, человекоубиец, кровопиец, новый вор и изменник донской казак Стенька Разин с наставники и зломышленники такого зла, с перво своими советники, его волею и злодейству его приставшими, лукавое начинание его ведущими пособники, яко Дафан и Авирон, да будут прокляты. Анафема!»

Такуюто - величальносмертную - грянули державные голоса с подголосками атаману Разину, живому еще, еще до того, как московский топор изрубил его на площади, принародно.

Золотыми днями, в августе 1669 года, Степан Разин привел свою ватагу с моря к устью Волги и стал у острова Четырех Бугров.
Опасный, затяжной, изнурительный, но на редкость удачливый поход в Персию - позади. Разницы приползли чуть живые; не они первые, не они последние «сбегали на Хволынь», но такими богатыми явились оттуда только они. Там, в Персии, за «зипуны» остались казачьи жизни, и много. И самая, может быть, дорогая - Сереги Кривого, любимого друга Степана, его побратима. Но зато струги донцов ломились от всякого добра, которое молодцы «наторговали» у «косоглазых» саблей, мужеством и вероломством. Казаки опухли от соленой воды, много было хворых. Всех 1200 человек (без пленных). Надо теперь набраться сил - отдохнуть, наесться… И казаки снова было взялись за оружие, но оно не понадобилось. Вчера налетели на учуг митрополита астраханского Иосифа - побрали рыбу соленую, икру, вязигу, хлеб, сколько было… А было - мало. Взяли также лодки, невода, котлы, топоры, багры. Оружие потому не понадобилось, что работные люди с учуга все почти разбежались, а те, что остались, не думали сопротивляться. И атаман не велел никого трогать. Он еще оставил на учуге разную церковную утварь, иконы в дорогих окладах - чтоб в Астрахани наперед знали его доброту и склонность к миру. Надо было както пройти домой, на Дон. А перед своим походом в Персию разинцы крепко насолили астраханцам. Не столько астраханцам, сколько астраханским воеводам.
Два пути домой: Волгой через Астрахань и через Терки рекой Кумой. Там и там - государевы стрельцы, коим, может быть, уже велено переловить казаков, поотнять у них добро и разоружить. А после - припугнуть и распустить по домам, и не такой оравой сразу. Как быть? И добро отдавать жалко, и разоружаться… Да и почему отдаватьто?! Все добыто кровью, лишениями вон какими… И - все отдать?

…Круг шумел.
С бочонка, поставленного на попа, огрызался во все стороны крупный казак, голый по пояс.
- Ты что, в гости к куму собрался?! - кричали ему. - Дак и то не кажный кум дармовшинниковто любит, другой угостит, чем ворота запирают.
- Мне воевода не кум, а вот эта штука у меня - не ухват! - гордо отвечал казак с бочонка, показывая саблю. - Сам могу кого хошь угостить.
- Он у нас казак ухватистый: как ухватит бабу за титьки, так кричит: «Чур на одного!» Ох и жадный же!
Кругом засмеялись.
- Кондрат, а Кондрат!.. - Вперед выступил старый сухой казак с большим крючковатым носом. - Ты чего это разоряешься, што воевода тебе не кум? Как это проверить?
- Проверитьто? - оживился Кондрат. - А давай вытянем твой язык: еслив он будет короче твово же носа, - воевода мне кум. Руби мне тада голову. Но я же не дурак, штоб голову свою занапраслину подставлять: я знаю, што язык у тебя три раза с половиной вокруг шеи оборачивается, а нос, еслив его подрубить с одной стороны, только до затылка…
- Будет зубоскалить! - Кондрата спихнул с бочонка казак в есаульской одежде, серьезный, рассудительный.
- Браты! - начал он; вокруг притихли. - Горло драть - голова не болит. Давай думать, как быть. Две дороги домой: Кумой и Волгой. Обои закрыты. Там и там надо пробиваться силой. Добром нас никакой дурак не пропустит. А раз такое дело, давай решим: где легче? В Астрахани нас давно поджидают. Там теперь, я думаю, две очереди годовальшиковстрельцов собралось: новые пришли и старых на нас держут. Тыщ с пять, а то и больше. Нас - тыща с небольшим. Да хворых вон сколь! Это - одно. Терки - там тоже стрельцы…
Степан сидел на камне, несколько в стороне от бочонка. Рядом с ним - кто стоял, кто сидел - есаулы, сотники: Иван Черноярец, Ярослав Михайло, Фрол Минаев, Лазарь Тимофеев и другие. Степан слушал Сукнина безучастно; казалось, мысли его были далеко отсюда. Так казалось - не слушает. Не слушая, он, однако, хорошо все слышал. Неожиданно резко и громко он спросил:
- Как самто думаешь, Федор?
- На Терки, батька. Там не сладко, а все легче. Здесь мы все головы покладем без толку, не пройдем. А Терки, даст бог, возьмем, зазимуем… Есть куда приткнуться.
- Тьфу! - взорвался опять сухой жилистый старик Кузьма Хороший, по прозвищу Стырь (руль). - Ты, Федор, вроде и казаком сроду не был! Там не пройдем, здесь не пустют… А где нас шибкото пускали? Где это нас так прямо со слезами просили: «Идите, казачки, пошарпайте нас!» Подскажи мне такой городишко, я туда без штанов побегу…
- Не путайся, Стырь, - жестко сказал серьезный есаул.
- Ты мне рот не затыкай! - обозлился и Стырь.
- Чего хочешьто?
- Ничего. А сдается мне, коекто тут зря саблюку себе навесил.
- Дак вить это - кому как, Стырь, - ехидно заметил Кондрат, стоявший рядом со стариком. - Доведись до тебя, она те вовсе без надобности: ты своим языком не токмо Астрахань, а и Москву на карачки поставишь. Не обижайся - шибко уж он у тебя длинный. Покажи, а? - Кондрат изобразил на лице серьезное любопытство. - А то болтают, што он у тя не простой, а вроде на ем шерсть…
- Язык - это што! - сказал Стырь и потянул саблю из ножен. - Я лучше тебе вот эту ляльку покажу…
- Хватит! - зыкнул Черноярец, первый есаул. - Кобели. Обои языкастые. Дело говорить, а они тут…
- Но у его все равно длинней, - ввернул напоследок Кондрат и отошел на всякий случай от старика.
- Говори, Федор, - велел Степан. - Говори, чего началто.
- К Теркам надо, братцы! Верное дело. Пропадем мы тут. А уж там…
- Доброто куда там деваем?! - спросили громко.
- Перезимуем, а по весне…
- Не надо! - закричали многие. - Два года дома не были!
- Я уж забыл, как баба пахнет.
- Молоком, как…
Стырь отстегнул саблю и бросил ее на землю.
- Сами вы бабы все тут! - сказал зло и горестно.
- К Яику пошли! - раздавались голоса. - Отымем Яик - с ногаями торговлишку заведем! У нас теперь с татарвой раздора нет.
- Домоой!! - орало множество. Шумно стало.
- Да как домойто?! Каак? Верхом на палочке?!
- Мы войско али - так себе?! Пробьемся! А не пробьемся - сгинем, не велика жаль. Мы первые, што ль?
- Не взять нам теперь Яика! - надрывался Федор. - Ослабли мы! Дай бог Терки одолеть!.. - Но ему было не перекричать.
- Братцы! - На бочонок, рядом с Федором, взобрался невысокий, кудлатый, широченный в плечах казак. - Пошлем к царю с топором и плахой - казни али милуй. Помилует! Ермака царь Иван миловал же…
- Царь помилует! Догонит да ишо раз помилует!
- А я думаю…
- Пробиваться!! - стояли упорные, вроде Стыря. - Какого тут дьявола думать! Дьяки думные нашлись…
Степан все стегал камышинкой по носку сапога. Поднял голову, когда крикнули о царе. Посмотрел на кудлатого… То ли хотел запомнить, кто первый выскочил «с топором и плахой», какой умник.
- Батька, скажи, ради Христа, - повернулся Иван Черноярец к Степану. - А то до вечера галдеть будем.
Степан поднялся, глядя перед собой, пошел в круг. Шел тяжеловатой крепкой походкой. Ноги - чуть враскорячку. Шаг неподатливый. Но, видно, стоек мужик на земле, не сразу сшибешь. Еще в облике атамана - надменность, не пустая надменность, не смешная, а разящая той же тяжелой силой, коей напитана вся его фигура.
Поутихли. Смолкли вовсе.
Степан подошел к бочонку… С бочонка спрыгнули Федор и кудлатый казак.
- Стырь! - позвал Степан. - Иди ко мне. Любо слушать мне твои речи, казак. Иди, хочу послушать.
Стырь подобрал саблю и затараторил сразу, еще не доходя до бочонка:
- Тимофеич! Рассуди сам: допустим, мы бы с твоим отцом, царство ему небесное, стали тада в Воронеже думать да гадать: интить нам на Дон али нет? - не видать бы нам Дона как своих ушей. Нет же! Стали, стряхнулись - и пошли. И стали казаками! И казаков породили. А тут я не вижу ни одного казака - бабы! Да то ли мы воевать разучились? То ли мясниковстрельцов испужались? Пошто сперлото нас? Казаки…
- Хорошо говоришь, - похвалил Степан. Сшиб набок бочонок, указал старику: - Нука - с него, чтоб слышней было.
Стырь не понял.
- Как это?
- Лезь на бочонок, говори. Но так же складно.
- Неспособно… Зачем свалилто?
- Спробуй так. Выйдет?
Стырь в неописуемых персидских шароварах, с кривой турецкой сабелькой полез на крутобокий пороховой бочонок. Под смех и выкрики взобрался с грехом пополам, посмотрел на атамана…
- Говори, - велел тот. Непонятно, что он затеял.
- А я и говорю, пошто я не вижу здесь казаков? - сплошные какието…
Бочонок крутнулся; Стырь затанцевал на нем, замахал руками.
- Говори! - велел Степан, сам тоже улыбаясь. - Говори, старый!
- Да не могу!.. Он крутится, как эта… как жана виноватая…
- Вприсядку, Стырь! - кричали с круга.
- Не подкачай, ядрена мать! Языком упирайся!..
Стырь не удержался, спрыгнул с бочонка.
- Не можешь? - громко - нарочно громко - спросил Степан.
- Давай я поставлю его на попа…
- Вот, Стырь, ты и говорить мастак, а не можешь - не крепко под тобой. Я не хочу так…
Степан поставил бочонок на попа, поднялся на него.
- Мне тоже домой охота! - Только домой прийтить надо хозяевами, а не псами битыми. - Атаман говорил короткими, лающими фразами - насколько хватало воздуха на раз: помолчав, опять кидал резкое, емкое слово. Получалось напористо, непререкаемо. Много тут - в манере держаться и говорить перед кругом - тоже исходило от силы Степана, истинно властной, мощной, но много тут было искусства, опыта. Он знал, как надо говорить, даже если не всегда знал, что надо говорить.
- Чтоб не крутились мы на Дону, как Стырь на бочке. Надо пройтить, как есть - с оружием и добром. Пробиваться - сила не велика, браты, мало нас, пристали. Хворых много. А и пробьемся - не дадут больше подняться. Доконают. Сила наша там, на Дону, мы ее соберем. Но прийтить надо целыми. Будем пока стоять здесь - отдохнем. Наедимся вволю. Тем времем проведаем, какие пироги пекут в Астрахани. Разболокайтесь, добудьте рыбы… Здесь в ямах ее много. Дозору - глядеть!
Круг стал расходиться. Разболокались, разворачивали невода. Летело на землю дорогое персидское платье… Ходили по нему. Сладостно жмурились, подставляя ласковому родному солнышку исхудалые бока. Парами забредали в воду, растягивая невода. Охали, ахали, весело матерились. Там и здесь запылали костры; подвешивали на треногах большие артельные котлы.
Больных снесли со стругов на бережок, поклали рядком. Они тоже радовались солнышку, праздничной суматохе, какая началась на острове. Пленных тоже свели на берег, они разбрелись по острову, помогали казакам: собирали дрова, носили воду, разводили костры.
Атаману растянули шелковый шатер. Туда к нему собрались есаулы: чтото недоговаривал атаман, казалось, таил чтото. Им хотелось бы понять, что он таит.
Степан терпеливо, но опять не до конца и неопределенно говорил, и злился, что много говорит. Он ничего не таил, он не знал, что делать.